Легко понять, что с этой минуты Шико перестал обращать внимание на человека, делавшего промеры, и уже не спускал глаз с обеих знатных особ.
Вскоре за ними показалось бледное лицо Борроме, к которому Мейнвиль обратился с каким-то вопросом.
«Черт побери, — подумал Шико, — уж не хочет ли герцогиня, чего доброго, переселиться к дону Модесту, когда у нее в ста шагах отсюда имеется свой дом?»
Но тут Шико насторожился еще больше.
Пока герцогиня беседовала с Горанфло или, вернее, заставляла его болтать, господин де Мейнвиль подал кому-то знак.
Между тем Шико никого не видел, кроме человека, делавшего измерения на дороге.
И действительно, знак был подан именно ему, вследствие чего человек этот приблизился к балкону.
Горанфло продолжал расточать любезности даме, приехавшей на исповедь.
Господин де Мейнвиль что-то сказал на ухо Борроме, и тот сейчас же принялся жестикулировать за спиной у настоятеля. Шико ничего не мог уразуметь, но человек внизу, по-видимому, все отлично понял — он отошел и остановился в другом месте, где, повинуясь новому сигналу Борроме и Мейнвиля, застыл в неподвижности, словно статуя.
По новому знаку брата Борроме этот человек вдруг побежал к воротам аббатства, в то время как господин де Мейнвиль следил за ним с часами в руках.
— Черт возьми! — прошептал Шико. — Все это довольно подозрительно. Задача поставлена нелегкая. Но, как бы она ни была трудна, я, может быть, разрешу ее, если увижу лицо человека, делающего измерения.
В эту минуту человек обернулся, и Шико признал в нем Никола Пулена, чиновника парижского городского суда, того самого, кому он накануне продал свои старые доспехи.
«Да здравствует лига! — подумал он. — Теперь я достаточно видел; если немного пошевелить мозгами, догадаюсь и об остальном».
Между тем балкон опустел. Герцогиня в сопровождении пажа вышла из аббатства и села в крытые носилки, поджидавшие у ворот.
Дон Модест, провожавший их к выходу, без конца отвешивал поклоны.
Герцогиня еще не спускала занавесок, отвечая на любезности настоятеля, когда какой-то монах поравнялся с носилками и устремил внутрь их любопытный взгляд.
В этом монахе Шико узнал брата Жака, который торопливо шел из Лувра и теперь остановился, пораженный красотой госпожи де Монпансье.
«Мне везет, — подумал Шико. — Если бы Жак вернулся раньше, я не увидел бы герцогиню, так как пришлось бы спешить к Фобенскому кресту. А теперь госпожа де Монпансье на моих глазах уезжает. Наступает очередь метра Никола Пулена. С ним я быстро покончу».
В самом деле, герцогиня проехала мимо не замеченного ею Шико и отправилась в Париж; Никола Пулен намеревался последовать за нею.
Ему, как и герцогине, надо было миновать рощицу, где притаился Шико.
Шико следил за ним, как охотник за дичью.
Когда Пулен поравнялся с ним, Шико подал голос:
— Эй, добрый человек, взгляните-ка сюда!
Пулен вздрогнул и повернул голову.
— Вы меня заметили? Отлично! — продолжал Шико. — А теперь сделайте вид, будто ничего не видели, метр Никола… Пулен.
Судейский подскочил, словно лань, услышавшая ружейный выстрел.
— Кто вы такой? — спросил он. — Что вам нужно?
— Я один из ваших недавних друзей. Что мне нужно? Растолковать вам это нелегко.
— Но чего вы желаете? Говорите.
— Чтобы вы спустились в канаву.
— Для чего?
— Узнаете. Сперва спускайтесь.
— Но…
— И садитесь спиной к кустарнику…
— Однако…
— Не глядя в мою сторону, с таким видом, будто вы не подозреваете о моем присутствии.
— Сударь…
— Я требую многого, согласен. Но что поделаешь — метр Робер Брике имеет право быть требовательным.
— Робер Брике! — вскричал Пулен, тотчас же выполняя то, что ему было велено.
— Отлично, присаживайтесь, вот так… Что это мы делаем измерения на Венсенской дороге?
— Я?
— Без всякого сомнения. Впрочем, нет ничего удивительного, если чиновнику городского суда приходится иногда выступать в качестве дорожного смотрителя.
— Верно, — сказал, несколько успокаиваясь, Пулен. — Как видите, я производил измерения.
— Тем более, — продолжал Шико, — что вы работали на глазах у именитейших особ.
— Именитейших особ? Не понимаю.
— Вы не знаете, кто дама и господин, которые стояли там на балконе и только что уехали в Париж?
— Клянусь вам…
— Как же приятно сообщить вам столь замечательную новость! Представьте себе, господин Пулен, что вами, как дорожным смотрителем, любовались госпожа герцогиня де Монпансье и господин граф де Мейнвиль… Пожалуйста, не шевелитесь.
— Сударь, — сказал Никола Пулен, пытаясь протестовать, — ваши слова, ваше обращение…
— Сидите спокойно, дорогой господин Пулен, — продолжал Шико, — иначе придется прибегнуть к крайним мерам.
Пулен вздохнул.
— Ну вот, хорошо, — продолжал Шико. — Итак, поскольку вы работали на глазах у этих особ, вам было бы невыгодно, милостивый государь, чтобы на вас обратила внимание другая весьма именитая особа, а именно — король.
— Король?
— Да, господин Пулен, его величество.
— Господин Брике, сжальтесь.
— Повторяю, дорогой господин Пулен, если вы пошевелитесь, вас ждет смерть. Сидите спокойно, чтобы не случилось беды.
— Но, во имя неба, чего вы от меня хотите?
— Хочу вашего блага. Ведь я же сказал — я вам друг.
— Сударь, — вскричал Никола Пулен в полном отчаянии, — не знаю, право, что я сделал худого его величеству, вам или кому бы то ни было!
— Дорогой господин Пулен, объяснения вы дадите в другом месте — это не мое дело. У меня, видите ли, свои соображения: по-моему, король вряд ли одобрит того судейского чиновника, который повинуется указаниям господина де Мейнвиля. Как знать, может быть, королю не понравится также, что его судейский чиновник в своем ежедневном донесении не отметил, что госпожа де Монпансье и господин Мейнвиль прибыли вчера утром в славный город Париж? Знаете, господин Пулен, одного этого достаточно, чтобы поссорить вас с его величеством.
— Господин Брике, я попросту забыл сообщить об их прибытии, это не преступление, и, конечно, его величество поймет…
— Дорогой господин Пулен, мне кажется, что вы сами себя обманываете. Я гораздо яснее вижу исход этого дела.
— Что же вы видите?
— Самую, настоящую виселицу.
— Господин Брике!
— Дайте же досказать, черт побери!.. На виселице — новая прочная веревка, четыре солдата по бокам; кругом — немалое число парижан, а на конце веревки — один хорошо знакомый мне судейский чиновник.