Читать интересную книгу Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт

Паутина, сплетаемая Владимиром, захватывала все больше пространства — от «Юдоры Уэлти» и «Модерна» до «Бомбоубежища», «Бум-Бума», бара «У Джима» и даже Мужского клуба, куда Владимир забрел по ошибке. Всюду ему сопутствовал шепоток:

— Вон тот — издатель, из новых.

— Он ищет таланты. Для одного международного концерна. «ПраваИнвест».

— Романист, ты наверняка о нем слыхал… Да он везде печатается.

— Я видел его с Александрой! Как-то я сидел в «Модерне», и она попросила у меня зажигалку…

— Надо бы угостить его «Юнеско».

— Боже, он смотрит на нас и ухмыляется!

По ходу дела Владимир втюрился в Александру — с пролетарской основательностью. Он не сводил глаз с ее безусловно великолепного тела, пока она пробегала глазами меню, пивную карту, винную карту или была еще чем-нибудь занята, и уносил эти мгновенные снимки памяти к себе в панеляк. По ночам они проникали в его сны, днем погружали в созерцание: вот ее губы, пухлые, вишнево-красные на фоне серого кирпича ратуши в Старом городе; грудь — вид сверху — над квадратным мраморным столиком; длинные загорелые руки, постоянно протянутые к какой-нибудь местной знаменитости, чтобы прижать его (ее) к своей неподражаемо острой ключице. И никаких терзаний, как было с Франческой. На удивление честные, сексуально-положительные (хотя и без взаимности) отношения, которые Владимир всячески поддерживал. Он приглашал Александру на ланч, но, дабы его не заподозрили в романтических намерениях, приходилось приглашать еще кого-нибудь, и часто Александра являлась вместе с Маркусом. Это были еще те бизнес-ланчи: решений присутствующие не принимали, вопросы журнальной политики спихивали соседу, как фишки в маджонге, но сплетничали взахлеб. Незамысловатое «кто с кем спит» было единственным текстом, легко сочинявшимся в пряном дыму кафе. Александра, увы, спала исключительно с Маркусом, коротконогим регбистом и, по наблюдениям Владимира, законченной сволочью, из тех, что готовы каждодневно мозолить глаза и вертеться ужом, лишь бы заполучить вожделенный пост главного редактора.

— Ой, мудачье какое, — бросал Маркус в кафе/ баре/дискотеке/ресторане, разглядывая кислые мины завсегдатаев. Он щеголял говором простых лондонцев, которому научился в богемном Вест-Энде, там Маркус впервые явил миру свою физическую мощь и артистическую никчемность. — Воображают себя новыми Хэмингуэями.

На свою беду сочинять Маркус совсем не умел. Потому кривлялся, а также, пытаясь заполнить брешь между тем, на что был способен, и тем, чего от него ждала Права, взялся за живопись и — по выражению преданной Александры — «графическое искусство». Владимир придумал заткнуть ему пасть постом художественного редактора, что в теории означало: Маркус, если пожелает, будет редактировать свои же творения, впихивать их «в этот чертов журнал» и умывать руки.

Пост же главного редактора Владимир, стоявший на раздаче должностей, прочил, прислушиваясь к отчетливым сигналам с мест, Перри Коэну. А заодно и место лучшего друга, кореша, названного брата и т. д. Коэн был незаменим. Его любили денежные мешки за то, что он употреблял совершенно немыслимые выражения вроде «педрила» и «вот те на!», да и выглядел соответственно — туповатой деревенщиной из Айовы. Одновременно он был рассерженным молодым евреем с бунтарскими замашками, подозревавшим, что неопытный моэл[34] отхватил лишку от его колбаски на восьмой день после рождения; в результате — душевный кризис, вполне соизмеримый с положением единственного еврея в Айове (не говоря уж о папе Гитлере). Словом, никто не сомневался, что весь мир ополчился на Коэна, потому он и оказался здесь, в Праве, на краю ойкумены.

Кроме того, у Коэна имелись крепкие связи как в западном Амстердаме, так и в восточном Стамбуле; пакетики с последними достижениями в области гидропоники и турецкой научной мысли доставлялись авиапочтой, по каковой причине на Коэна с обоих берегов Тавлаты изливался поток нижайших благодарностей. Баобаб, старый друг Владимира, занимался тем же самым, однако этот заокеанский обормот ворочал делами не ради общественного блага, но преследуя низменную личную выгоду (его товар к тому же славился большим количеством растительного мусора).

И нельзя забывать, что Коэн числился наставником Владимира, о чем он любил упоминать на людях: «Завтра я буду наставлять Владимира» или «Наставничество протекает вполне удовлетворительно». Протекало оно в Маленьком квартале, в тупике, где Коэн и Владимир впервые достигли литературного взаимопонимания. Попытки Владимира переместить классы в роскошный парк, располагавшийся над Маленьким кварталом, чтобы попутно любоваться видом на замок, или в куда-нибудь в Старый либо в Новый город за рекой успехом не увенчались. Коэн презрительно отверг все предложения:

— Творчество расцветает только в тесных, убогих пространствах — в чулане, где хранятся ведра и щетки, квартирках без горячей воды, кроличьих клетках…

К чему спорить? Они усердно изучали своеобразные творения Коэна («И доносился звук из спальни / Там Эзру Паунда читали»), будто подопечные раввина, которым наконец даровали доступ к каббале, пока однажды Коэн не заявил:

— Владимир, хочу тебя потешить, ты заслужил. Устроим чтение.

Потешить? Разве можно так выражаться в году! Владимир, во всяком случае, не рискнул бы.

— Но я пока не готов читать, — сказал он.

— Знаю, — рассмеялся Коэн. — Читать буду я. Брось, попрыгунчик, не грусти. Придет твое время.

— Ну конечно же, — согласился Владимир. Но, как ни странно, огорчился, услышав, что его произведения пока не годятся для оглашения на публике, даже несмотря на то, что арбитром выступил какой-то потертый лев из американской гостиной. Владимир понимал, что никакой он не поэт, но не настолько же он плох!

— Завтра, в три часа. В Новом городе, в кафе «Радость», это в одном квартале от Ноги. Впрочем, давай встретимся у левой пятки. И вот еще что, Влад… — Коэн обнял его за плечи — жест, по сию пору пугавший застенчивого Владимира. — Понятно, никакой формы одежды там не требуют, но я всегда стараюсь облачиться во что-нибудь красивое, когда выступаю в «Радости».

О, «Радость». Лежа на животе в своем будуарчике, обставленном мебелью светлого дерева, Владимир размышлял об этом легендарном месте. Выпадет ли ему шанс потрясти публику собственными стихами, заразить своим искусством богатые англоязычные массы — все как на подбор потенциальные инвесторы — и приступить (наконец-то!) ко второму этапу великого плана?

Первый этап прошел без сучка без задоринки. Владимир познакомился — нет, внедрился в среду этих отсталых выходцев с Запада, жаждущих приобщиться к культуре. Но теперь пора было браться за дело всерьез. Доказать типам вроде собачника Планка и регбиста Маркуса, что он не просто бизнесмен, купивший нескольких богемных друзей посулами литературного журнала и бесплатной выпивкой. И если он сумеет прочесть что-нибудь свое в «Радости», тогда… вперед, к третьему этапу! То есть к фазе «люблю кататься, а вам саночки возить». (А может быть, где-нибудь на второй с половиной стадии ему удастся отбить у Маркуса Александру?)

Акции «ПраваИнвеста» уже отпечатали. Оформленные со всей роскошью сертификатов о получении зеленого пояса по карате, какие выдают драчунам из захолустья, они должны были поступить в продажу всего по 960 долларов за штуку. Разумные инвесторы, обратите внимание!

Итак, за работу. Владимир достал блокнот, заполненный нудными цитатами из наставлений Коэна, и принялся за «Мать в Чайнатауне» — стихотворение, начатое в тот судьбоносный день в «Юдоре Уэлти».

Он прочел первые строчки про себя. Тонкая нитка жемчуга, из тех мест, где она родилась… Чушь собачья на самом деле. Но актуально.

Опять же, а что, если… А что, если Коэн и вся тусовка видят его насквозь? Что, если они заманивают Владимира в «Радость» лишь затем, чтобы сорвать с бесстыжего манипулятора маску международного магната-искателя-талантов-поэта-лауреата-издателя? Владимир понюхал воздух вокруг себя: не несет ли от него мошенничеством. Шмыг-шмыг… Ничего, кроме запаха влажной пыли и облачка тошнотворной вони, испускаемой электрокамином в соседней квартире. Далее, а вдруг Коэн озлобится, если Владимир затмит его на чтениях?

И, объединив вокруг себя всякую мелюзгу — Маркуса, Планка, того тощего парня, как бишь его зовут, — уничтожит Владимира? Кого Владимир сможет призвать на свою сторону? Верно, скорее всего Александра, эта чокнутая прелесть, встанет на его защиту. К тому же Александра вертела Маркусом как хотела, и Максин боготворила ее, как и та другая блондинка, всюду появлявшаяся в болотных сапогах и с китайским зонтиком… Но таким образом он всего лишь добьется раскола тусовки надвое. А на что ему полтусовки?