Читать интересную книгу К востоку от Эдема - Джон Стейнбек

— Вам что, холодно? — спросил Адам.

— Холодно? Нет. Просто вдруг мурашки по коже побежали.

— Понимаю, со мной тоже иногда бывает. И снова повисла тишина. Самюэл ожидал, что завяжется какой-нибудь разговор, но понимал, что надеется напрасно.

— Наша Долина вам нравится, миссис Траск?

— Что? А, да, конечно.

— Уж не сочтите за дерзость, но когда вы ждете маленького?

— Месяца через полтора, — ответил Адам. — Кэти у меня из тех образцовых жен, которые больше молчат, чем говорят.

— Иногда молчание красноречивей слов, — сказал Самюэл.

Кэти вновь подняла и тотчас опустила глаза, и Самюэлу показалось, будто шрам у неё на лбу потемнел. Что-то заставило её насторожиться — так настораживается лошадь, стоит щелкнуть кнутом. Самюэл не мог припомнить, что он сказал такого, отчего она внутренне вздрогнула.

Он почувствовал, что цепенеет, почти так же, как недавно, когда понял, что лозу вот-вот потянет вниз; он словно ощущал рядом с собой присутствие чего-то постороннего, напряженно затаившегося. Самюэл посмотрел на Адама и увидел, что тот глядит на жену с восхищением. Если во всем этом и было что-то странное, Адаму так не казалось. Он светился счастьем.

Кэти ела мясо, жевала его передними зубами. Самюэл впервые видел, чтобы человек так жевал. Но вот она проглотила, и маленький язычок, быстро пробежав по губам, юркнул обратно. «Что-то не так… не так… но что?.. не могу понять… что-то не так», — повторял про себя Самюэл, а над столом висела тишина.

За спиной у него зашлепали шаги. Он обернулся. Ли поставил на стол чайник и засеменил прочь.

Чтобы отогнать тишину, Самюэл начал говорить. Он рассказывал, как впервые приехал в Долину, только что из Ирландии… но уже через минуту он заметил, что его никто не слушает. Тогда он пустил в ход свою давнюю уловку, которой пользовался, проверяя, слушают ли его дети, когда они просили почитать им вслух и все время требовали: «Дальше! Дальше!» Он вставил в свой рассказ две совершенно бессмысленные фразы. Ни Кэти, ни Адам и бровью не повели. Он сдался.

Наспех проглотил ужин, запил его обжигающе горячим чаем и сложил салфетку.

— Если позволите, сударыня, я откланяюсь и поеду домой. Спасибо за гостеприимство.

— Всего доброго, — сказала она.

Адам вскочил на ноги. Его словно пробудили от грез.

— Не уезжайте. Я надеялся, что уговорю вас переночевать.

— Спасибо, но никак не могу. Мне ведь недалеко ехать. И думаю — вернее, знаю — ночь будет лунная.

— Когда вы приметесь за колодцы?

— Сначала надо собрать буровой станок, кое-что подточить, да и порядок в доме навести. Через несколько дней я пошлю к вам Тома с инструментами. Сонная вялость постепенно оставляла Адама. — Постарайтесь поскорее. Мне хочется, чтобы вы начали как можно скорей. Кэти, у нас здесь будет рай земной. Второго такого уголка не сыщешь!

Самюэл перевел взгляд на Кэти. Лицо её по-прежнему ничего не выражало. Глаза были пустые, на губах застыла вырезанная из камня улыбка.

— Что ж, будет очень мило, — сказала она.

На миг Самюэла захлестнуло желание сказать или сделать что-нибудь такое, что её ошарашит и пробьет стену, которой она себя огородила. Он снова поежился.

— Опять мурашки? — спросил Адам.

— Они самые.

Сумерки опускались быстро, деревья уже превратились в черные тени.

— Спокойной ночи.

— Я вас провожу.

— Нет, нет, посидите с женой. Вы же ещё не кончили ужинать.

— Но я…

— Сидите, друг мой. Свою лошадь я и сам как-нибудь отыщу, а нет — украду одну из ваших. — Самюэл мягко надавил Адаму на плечи и посадил его обратно на стул. Всего доброго. Спокойной ночи. Спокойной ночи, сударыня. — Он торопливо пошел к сараю.

Покачиваясь на старых узловатых ногах, Акафист церемонно жевал сено большими, плоскими, как камбала, губами. Цепочка недоуздка, звякая, ударялась о деревянную кормушку. Самюэл снял с гвоздя седло, подвешенное за деревянное стремя, и накинул его на широкую спину лошади. Он уже затягивал подпругу, когда услышал за спиной шорох и обернулся. В последнем свете угасающих сумерек проступал темный силуэт Ли.

— Когда вы снова приедете? — тихо спросил китаец.

— Не знаю. Дней через пять, может, через неделю. Ли, в чем все-таки дело?

— Вы про что?

— Меня прямо жуть взяла, ей-богу! Что тут, какая-то тайна?

— Не понимаю, о чем вы.

— Ты прекрасно знаешь, о чем.

— Китайца только лаботай… моя не слусай, не лазговаливай.

— Понял. Наверно, ты прав. Да, конечно, прав. Извини, что спросил. Веду себя, как невежа. — Он повернулся к Акафисту, мягко вложил ему в зубы мундштук и заправил большие обвисшие уши в оголовье уздечки. Присобрал поводья и бросил их в кормушку. — Всего доброго, Ли.

— Мистер Гамильтон…

— Что.

— Вам повар не нужен?

— Держать повара мне не по карману.

— С вас я брал бы недорого.

— Лиза тебя в порошок сотрет. А что… ты хочешь отсюда уйти?

— Я просто так спросил. Всего доброго.

5

Адам и Кэти сидели под деревом в сгущавшейся темноте.

— Хороший человек, — сказал Адам. — Очень мне понравился. Неплохо бы уговорить его перебраться к нам и вести все хозяйство… чтобы был вроде управляющего.

— У него есть собственная ферма, и он человек семейный, — сказала Кэти.

— Я знаю. Но земля у него хуже некуда, ты такой не видела. У меня бы он на одном жалованье и то больше зарабатывал. Я его попрошу… Да, чтобы привыкнуть к новым местам, нужно время. Это всё равно что заново родиться и опять учиться всему сначала. В Коннектикуте я знал даже, с какой стороны ждать дождя. А здесь все иначе. Раньше я чутьем угадывал, поднимется ли ветер и когда похолодает. Ничего, научусь и здесь. Просто нужно время. Тебе удобно так сидеть, Кэти?

— Да.

— В один прекрасный день — и он не так уж далек — ты выглянешь в окно нашего просторного красивого дома и увидишь вокруг зеленые поля люцерны. Я посажу эвкалипты, выпишу разные семена, рассаду — у меня будет что то вроде опытной фермы. Может, завезу из Китая деревья «личжи». Не знаю, правда, приживутся ли они здесь. Но почему бы не попробовать? Думаю, и Ли что-нибудь присоветует. А когда родится малыш, ты объедешь со мной все ранчо. Ведь ты его толком не видела. Я тебе говорил, что мистер Гамильтон построит нам ветряные мельницы? Отсюда будет видно, как они крутятся. — Он поудобнее вытянул ноги под столом. — Ли мог бы уже и свечи принести. Не понимаю, где он застрял.

— Адам, я не хотела сюда ехать, — спокойно сказала Кэти. — И я здесь не останусь. Как только смогу, сразу же уеду.

— Что за чепуха! — Он засмеялся. — Ты как ребенок; будто в первый раз оказалась вдали от родного дома. Подожди, родится малыш, ты привыкнешь, и эти края тебе полюбятся. Знаешь, я когда попал в армию, вначале до того тосковал по дому, что думал — умру. Но потом прошло. И у всех проходит. Так что это глупости.

— Я говорю серьезно.

— Не будем об этом, моя радость. Родится малыш, и все переменится. Вот увидишь. Я знаю.

Сцепив руки на затылке, он уставился на звезды, тускло поблескивавшие сквозь ветви.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Самюэл Гамильтон возвращался домой. Луна затопила ночь безбрежным светом, и холмы стояли окутанные белой лунной пылью. Деревья и земля застыли, иссушенные лунным сиянием, безмолвные и мертвые. Тени были сплошь черные, без полутонов, открытые места — сплошь белые, без примеси других красок. То здесь, то там Самюэл угадывал скрытое движение: в поисках пропитания бродили выкормыши луны — олени, что в ясную лунную ночь пасутся до зари, а днем отсыпаются в чаше; кролики, мыши-полевки и прочая мелюзга все те, что служат поживой крупному зверью и храбреют лишь под покровом лунного света, — крались, прыгали, ползали вокруг и, стоило им почуять намек на опасность, замирали как вкопанные, выдавая себя за камень или кустик. Промышляли и хищники: блестящими коричневыми струйками мелькали куницы; крепкотелые дикие кошки припадали к земле, превращаясь в невидимок, разве что изредка сверкнут на свету желтые глаза; поводили острым вздернутым носом лисы, вынюхивая теплокровный ужин; еноты, охотясь за лягушками, неслышно подбирались к застывшей воде. По склонам холмов рыскали койоты и в приступе то ли печали, то ли радости изливали своей богине-луне обуревавшие их чувства в громком вое, похожем и на плач и на смех. А над всем этим парили черными пятками совы, бросая на землю расплывчатые, вселяющие страх тени. Гудевший днем ветер стих, и воздух лишь тихонько вздыхал, колыхаемый теплом, что волнами подымалось от сухих нагретых холмов.

Акафист выбивал копытами громкую сбивчивую дробь, и ночной народец примолкал, дожидаясь, пока лошадь пройдет мимо. В темноте борода Самюэла отсвечивала бельм, его седые волосы вздымались над головой, как венец. Свою черную шляпу он повесил на штырь седла. В груди у него ныло от дурного предчувствия, от чего-то неясного, наводящего жуть. Он испытывал то, что немцы называют Weltschmerz, то есть «мировая скорбь» — чувство, которое расползается по душе, как газ, и несет с собой такую тоску, что ты принимаешься искать породившую её причину, но ответа найти не можешь.