Читать интересную книгу К востоку от Эдема - Джон Стейнбек

— Давай я поеду с тобой. Может, тебе помощь понадобится.

— Помощь в чем? В разговоре? Сегодня я и сам управлюсь. Насколько я могу судить, до рытья колодцев ещё далеко. А вот когда начнем рыть, тогда уж точно, от разговоров язык устанет — на каждую лопату земли, думаю, по пятьсот — шестьсот слов придется.

— Мне охота поехать с тобой… ты же к мистеру Траску едешь? Я с ним до сих пор не знаком.

— Познакомишься, когда рыть начнем. Я старше тебя, и за мной право первого разговора. Между прочим, Том, енот просунет вон туда свою лапку и выберется на свободу. Ты же знаешь, какие еноты умные.

А я, видишь, что здесь придумал? Завинчивается и опускается вниз. Ты бы и сам оттуда не выбрался.

— Я же не такой умный, как енот. Но, пожалуй, ты действительно все предусмотрел. Будь другом, сынок, сходи на конюшню, снаряди мне Акафиста, а я пока предупрежу мать, что уезжаю.

— Моя на блицке плиехала, — сказал Ли.

— Но мне же надо будет и домой как-то вернуться.

— Моя отвезет.

— Вздор, — возразил Самюэл. — Я привяжу Акафиста к бричке, а назад вернусь верхом.

Самюэл уселся на козлы рядом с Ли, и лошадь Самюэла, неуклюже перебирая сбитыми ногами, поплелась за бричкой.

— Как тебя зовут? — дружелюбно спросил Самюэл. — Ли. Есть и длугая имя, много. Ли — это моя папа имя. Вся семья Ли зовут.

— Я о Китае немало читал. Ты в Китае родился?

— Нет. Здесь.

Самюэл надолго замолчал; бричка, кренясь, ползла по колее, спускавшейсй в пыльную долину.

— Ли, — наконец нарушил он молчание, — я и в мыслях не держу тебя обидеть, но мне всё же непонятно, почему вы, китайцы, до сих пор говорите на какой-то тарабарщине, тогда как даже неграмотный пень из черных ирландских болот, деревенщина, у которого башка забита гэльским9, а язык, как лопата, и тот, пожив десяток лет в Америке, более-менее сносно говорит по-английски. Ли усмехнулся. — Моя говоли, как китайца.

— Что ж, наверно, у тебя есть на то причины. Да и не мое это дело. Только ты уж извини, я тебе не верю.

Китаец хмыкнул, посмотрел на него, карие глаза под полукружьями век словно открылись шире, утратили чужеземную отстраненность, в них появилось тепло и понимание.

— Во-первых, нам так удобнее, — сказал он. — Во-вторых, это своего рода самозащита. Но дело не в этом. Мы вынуждены говорить так главным образом потому, что иначе нас не поймут вообще.

Самюэд и виду не подал, что заметил происшедшую с Ли перемену.

— Два первых объяснения я могу понять, — кивнул он. — Но третье до меня как-то не доходит.

— Я знаю, вам трудно поверить, но и со мной, и с моими друзьями подобное случалось так часто, что мы уже привыкли. Если бы мне понадобилось, например, что-то спросить и я бы подошел к людям и заговорил так, как сейчас, они бы меня не поняли.

— Господи, да почему?

— Потому что они уверены, что я буду лопотать «твоя-моя», и ухо у них уже настроено на эту тарабарщину. А заговори я на нормальном английском, их слух его не воспримет, и они меня не поймут.

— Неужели правда? А как же я тебя понимаю?

— Поэтому я с вами и разговариваю. Вы из тех редких людей, чье восприятие не замутнено предвзятостью. Вы видите то, что есть, а большинство видит то, что хочет увидеть.

— Мне это не приходило в голову. На себе я ничего такого не испытывал, но в твоих словах есть зерно истины. Я рад, что мы с тобой разговорились. У меня к тебе множество вопросов.

— Отвечу с удовольствием.

— Даже не знаю, с чего начать… Вот, например, ты носишь косу. Я слышал, коса у китайцев — символ рабства, навязанный им маньчжурами после завоевания Южного Китая.

— Да, правильно.

— Тогда скажи на милость, зачем ты носишь косу здесь — ведь в Америке маньчжурам до тебя не добраться.

— Моя по-китайски говоли. Моя — китайца, а китайца долзна с косой ходи, понимай?

Самюэл расхохотался.

— Твой маскарад и впрямь надежное удобство. Жаль, у меня нет прикрытия вроде твоего.

— Не знаю, сумею ли вам объяснить, — сказал Ли. Кто не познал это на собственном опыте, тому трудно в такое поверить. Вы, как я понимаю, родились не в Америке.

— Я родился в Ирландии.

— И тем не менее через несколько лет в вас перестали видеть иностранца; а мне, хоть я и родился здесь, в Грасс-Валли, ходил в местную школу, а потом несколько лет учился в Калифорнийском университете — мне никогда не слиться с окружением.

— А если ты отрежешь косу и начнешь одеваться и разговаривать как все?

— Это ничего не даст. Я пробовал. Для так называемых белых я всё равно оставался китайцем, только уже не внушающим доверия; а мои китайские друзья начали меня избегать. Пришлось отказаться от этой затеи.

Ли натянул вожжи, остановил бричку под деревом, вылез и распряг лошадь.

— Пора перекусить, — сказал он. — Я кое-что захватил.

— Поедите со мной?

— Охотно, только сначала сяду в тень. Странно, но порой я забываю про еду, хотя вообще-то есть хочу всегда. Мне очень интересно тебя слушать. Внимать умудренному жизнью приятно. Я вот сейчас подумал, а не вернуться ли тебе в Китай?

Ли саркастически улыбнулся.

— Немного терпения, и вы поймете: в поисках своего места в жизни я перепробовал все. Я ведь ездил в Китай. Мой отец располагал солидными средствами. Но и в Китае меня не признали своим. У тебя чужеземное обличье, говорили мне там, и речь у тебя чужеземная. Я делал ошибки в этикете, я нарушал правила хорошего тона, потому что со времени отъезда моего отца они усложнились. Меня не хотели принять обратно. Вы не поверите, но здесь я не так остро ощущаю себя иностранцем, как в Китае.

— Все, что ты говоришь, разумно, и я не могу тебе не верить. Но пищу для ума ты дал мне надолго, этак до конца февраля. Скажи, я не докучаю тебе расспросами?

— Нет, нисколько. Когда все время говоришь на этой нашей тарабарщине, то и думать на ней привыкаешь. Чтобы не забыть нормальный английский, я много пишу. Слышать и читать — это одно, а говорить и писать — совсем другое.

— А с тобой не случается казусов? Не бывает, что ты вдруг переходишь на обычный английский язык?

— Нет, такого не случается. Я думаю, все дело в том, чего от тебя ждут. Посмотришь человеку в глаза и видишь: он ждет, что ты будешь пищать «твоя-моя», семенить в кланяться — ну и пищишь, кланяешься, семенишь.

— Пожалуй, это верно, — согласился Самюэл. — Я ведь тоже сыплю шутками, потому что люди приезжают ко мне посмеяться. Ради них стараюсь быть веселым, даже когда на сердце тоска.

— Но я слышал, ирландцы народ жизнерадостный и любят пошутить.

— Это такой же маскарад, как твоя тарабарщина и твоя коса. Ирландцы вовсе не такие уж весельчаки. Они люди угрюмые и умеют обрекать себя на страдания, которых не заслужили. Это ведь про них говорят, что они бы сами себя порешили, да благо есть виски, а с ним и мир краше, и на душе легчает. И балагурят они лишь потому, что именно этого от них ждут. Ли достал из свертка небольшую бутылку.

— Хотите попробовать? Китайский напиток «уцзяпи».

— А что это такое?

— Китайская бленди. Клепкая стуцка… Это действительно бренди с добавкой полыни. Очень крепкий напиток. И на душе от него легчает.

Самюэл отпил из бутылки.

— По вкусу немного похоже на гнилые яблоки.

— Да, на яблоки, которые подгнили, но всё же хороши. Вы не глотайте сразу, а попробуйте ощутить вкус гортанью.

Самюэл приложился к бутылке основательнее, потом откинул голову назад.

— Да, теперь понимаю. И впрямь, отменно.

— Если хотите, вот сандвичи, пикули, а в этой бутылке — пахта.

— Какой ты, однако, хозяйственный.

— Да, стараюсь предусмотреть все.

Самюэл надкусил сандвич.

— У меня к тебе с полсотни вопросов, не меньше, и я только что думал, какой из них задать следующим, а ты сам подсказал главный. Спрошу, не возражаешь?

— Пожалуйста. Единственное, о чем я вас прошу: не разговаривайте со мной так в присутствии других людей. Они страшно удивятся и не поверят своим ушам.

— Постараюсь. Но если случайно забуду, не волнуйся: всё же знают, что я мастер шутить. Когда человек открылся тебе в двух ипостасях, трудно потом воспринимать его только в одной.

— Мне кажется, я догадываюсь, что вы хотите у меня спросить.

— Что?

— Почему я довольствуюсь положением слуги?

— Как ты прочел мои мысли?

— По-моему, этот вопрос логичен.

— Но он тебе неприятен?

— Нисколько, потому что меня спрашиваете вы. Неприятны лишь те вопросы, которые задают снисходительным тоном. Не понимаю, почему профессию слуги считают недостойной. Для философа она убежище от мирской суеты, для ленивого — легкий хлеб; толковый слуга может добиться большой власти и даже любви. Удивляюсь, почему до сих пор так мало умных людей избирают это поприще — в совершенстве овладев ремеслом слуги, они пожинали бы прекрасные плоды. Хороший слуга всегда уверен в завтрашнем дне, и не потому, что хозяин добр к нему, а потому что люди — рабы привычек и склонны к праздности. Нелегко отказаться от вкусных блюд или привыкнуть самому за собой убирать. Чем менять свою натуру, проще держать слугу, пусть даже плохого. Что до хорошего слуги — а я слуга превосходный — то он может командовать своим хозяином во всем: может диктовать ему, о чем думать и как поступать, на ком жениться и когда развестись; он может наказывать своего хозяина, превращая его жизнь в кошмар, а может и дарить радость, и в результате попадает в число упомянутых в завещании. Если бы я захотел, я мог бы обобрать любого, у кого работал, снять с него последнюю рубашку, наплевать ему в лицо, и на прощание мне бы ещё сказали «спасибо». Ну и, наконец, в силу причин, о которых мы говорили, я человек беззащитный. Хозяин же всегда за меня вступится, убережет от нападок. Вам вот приходится много работать, и у вас много тревог. Я же и работаю меньше и меньше тревожусь. При этом я хороший слуга. А плохой слуга и не работает и ни о чем не тревожится, но всё равно сыт, одет и огражден от опасностей. Не знаю, в какой другой сфере деятельности вы насчитаете столь великое множество бездарей и так редко встретите подлинного мастера своего дела.