Читать интересную книгу ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО - Вадим Белоцерковский

Сборник я предложил в издательство «Советский писатель». Заведующая отделом прозы Вилкова (имя и отчество, увы, забыл), старая знакомая и почитательница моего отца, прочла рукопись и сказала, что она настолько острая, что пробить ее можно, только пойдя на риск. А именно, отправив на отзыв какому-нибудь крупному, знаменитому писателю. Если он даст положительный отзыв, то у сборника появятся шансы. Но у больших писателей, пояснила редактор, трудно получить такой отзыв: они требовательны, у них высокие стандарты.

Я согласился на этот риск, и мой сборник послали Сергею Антонову, знаменитому тогда писателю, автору повестей «Дожди», «Поддубенские частушки», «Разорванный рубль». Антонов дал очень хороший отзыв, и машина завертелась. Как сказал мне Домбровский: «Редакционные церберы смогут теперь делать свои заметки лишь на полях отзыва Антонова».

Тем не менее было еще множество «военных действий»: меня все-таки заставили перерабатывать рукопись, еще раз давали на рецензию Антонову, и мало того, отдали на «контрольное чтение» члену редакционного совета издательства писателю Василию Субботину. Но и он дал положительный, а точнее, восторженный отзыв, и в начале 68-го года сборник был подписан, наконец, в печать.

Я надеялся на успех этой книги и рассчитывал после ее издания вступить в Союз писателей. (По негласному правилу для этого нужно было иметь две книги.) В Союз я стремился, как я уже упоминал, в тайной надежде получить в будущем туристическую путевку для выезда на Запад.

Но Борис Слуцкий, который был тогда членом центральной приемной комиссии, настоятельно советовал мне не ждать выхода сборника. «Я боюсь, — сказал он мне, — что в недалеком будущем Союз может для вас оказаться закрытым. И пока я еще член приемной комиссии — поторопитесь!»

Напомню, что это было время, когда заставили уйти из «Нового мира» Твардовского вместе с большинством его сотрудников. Даже для той «застойной» эпохи это было большим и печальным событием, подобным разгрому НТВ в наше время.

Я послушался совета Слуцкого и подал заявление в Союз, не дожидаясь выхода сборника. Но уже «расцвела Пражская весна», и перепуганные советские вожди начали закручивать гайки. В первую очередь, конечно, в литературе. Вышло постановление «Об усилении ответственности редакторов издательств и журналов за идеологическое содержание их продукции». И немедленно во всех издательствах началась перепроверка «портфелей». Мою книгу, уже подписанную в набор, отдали новому рецензенту — штатному сотруднику издательства, маститому литературоведу Левину (имени его не помню), и вскоре меня вызвали к главному редактору издательства, Валентине Карповой, известной сталинистке.

На совещании в ее кабинете выступил упомянутый рецензент Левин. Он заявил, что необходимо сделать ряд новых купюр, ряд рассказов переработать, а про рассказ «У озера» сказал, что «вот его переделывать и редактировать не надо, его просто не должно быть в сборнике!».

Карпова согласилась с выводами Левина, но я наотрез отказался что-либо изменять, не видел смысла выпускать кастрированную книгу. Договор со мной был расторгнут, однако гонорар после вмешательства адвоката из Агентства по защите авторских прав издательству пришлось выплатить, правда, только за один стандартный тираж (30 тысяч экземпляров), хотя сборник предполагалось издавать двумя тиражами.

Юрий Домбровский, утешая меня, сказал, что отзыв «ценного еврея Левина» о рассказе «У озера» — великий комплимент для меня: «Рассказ написан по-чеховски: никакой политики, а тоска дерет!».

Интересный совет дал мне и Сергей Антонов: «Вам надо много писать, потому что проколы у вас будут случаться часто. Ваша проза — это проза прежде всего мысли, а мыслям через цензурные сети проплывать особенно трудно!».

Что касается рассказа «У озера», то там даже и мыслей никаких крамольных не было. Это просто «честная проза», как говорили иногда литераторы. Вот пафос этого рассказа (цитирую финал):

«... на Андрея вдруг нашел философский стих. Он стал говорить о том, что что бы там люди ни говорили и ни думали, а, в сущности, цель и смысл всей жизни, то, ради чего мы живем, ради чего все делаем: работаем, нервничаем, отдыхаем, едим, пьем, встречаемся, добиваемся уважения — все это, в сущности, ради того, чтобы найти, наконец, завоевать, встретить настоящую любовь! Да такую, в которую и не верим, считаем романтической небылицей, смеемся, а сами тайно, себе не признаваясь, ждем. Надеемся, что она все-таки существует, хотя ее и не видно кругом, надеемся, что, может быть, тебе повезет и ты все-таки найдешь, встретишь ее когда-нибудь... И наверное, каждый, даже самый последний человек, живет с этой надеждой, сам того не сознавая!...

Андрей замолк, подумав вдруг потрясенно: «Так что же мы, что же я делаю?! Зачем, на что теряю лучшие годы? И может, теряю самую способность любить, если она еще жива во мне!»».

Вот и вся крамола. Были еще какие-то грубые реалии в жизни героев, не без этого, но думаю, если бы я был «маститым» писателем, рассказ, наверное, пропустили бы. Хотя «маститый» советский писатель такой рассказ вряд ли бы написал!

Через некоторое время я получил извещение из Союза писателей о том, что мое заявление о приеме будет рассматриваться на очередном заседании приемной комиссии московского отделения Союза. Потом в случае успеха дело должно было идти в центральную приемную комиссию, членом которой был Борис Слуцкий.

По правилам я не мог присутствовать на заседании и ожидал результата в фойе правления ССП.

Отрецензировать мои произведения в комиссии поручили известному тогда молодому писателю Анатолию Гладилину, ходившему в «левых» авторах. (Тогда, напомню, понятие «левый» означало любую оппозицию власти, нонконформизм.) В какой-то момент из комнаты комиссии вышел ее член Григорий Березко — отнюдь не левый писатель, но относившийся ко мне с симпатией. Он развел руками: «Дело плохо! Гладилин доказывает, что вы идеологически неблагонадежны! Подводит под статью!».

Слуцкий потом просматривал протокол заседания и подтвердил, что все так и было.

На всякий случай дам справку, что с Гладилиным я не был знаком и дорогу ему никогда не переходил. Но в лицо мы друг друга знали — по ЦДЛ.

Комиссия вынесла решение: «Приостановить прием в Союз до выхода второй книги». (Первая — «В почтовом вагоне».) При этом в комиссии, конечно, знали, что вторая книга выкинута из плана «Советского писателя».

Какое-то время спустя ко мне гости пришел Жора Владимов со своей второй женой Наталией Кузнецовой. Мы все-таки изредка с ними встречались. И рассказал мне историю, которую специально попросил распространять.

Владимов был коротко знаком с атташе по культуре американского посольства Джоном Лодизиным, которого знали многие писатели. И однажды Гладилин попросил Жору передать Лодизину какой-то самиздат для переправки его на Запад. Жора согласился. Встреча с Лодизиным состоялась в сквере, вечером, кажется, около дома Владимова. Лодизин подъехал на машине со своей женой. Вышел из машины, и Жора передал ему пакет с самиздатом. И в этот момент в ближней подворотне вспыхнули фары, и какие-то люди бросились к Лодизину. Но он успел кинуть пакет в машину, на сиденье . Кагэбэшники кинулись к машине, но пакета на сиденье уже не было. Жена Лодизина ловко спрятала его.

Тем не менее Жору на другой день вызвали в КГБ и долго с ним беседовали. А Гладилин в это время бегал по ЦДЛ и беспокоился, не появлялся ли Владимов, и на вопрос, почему он переживает, отвечал, что ведь Жору вызвали в КГБ! Потом друзья Владимова сопоставили события того дня, и встал вопрос, откуда Гладилин знал, что Владимов был в КГБ? Устроили Гладилину допрос с пристрастием, и он — признался, что его якобы в Иностранной комиссии ССП попросили помочь разоблачить агента ЦРУ Лодизина, работавшего «под личиной дипломата». И он на это согласился, чтобы помочь Владимову, спасти его: убрать от него Лодизина.

Вскоре после того Лодизина выслали из СССР как персону нон грата, сопроводив его высылку хлестким фельетоном в «Правде»: «Фигаро из ЦРУ».

Лет через семь-восемь, когда я уже работал на «Свободе», в эмиграции оказался и Гладилин. Сразу заявил себя очень крутым антикоммунистом, даже монархистом! И приехал на «Свободу» в видах устройства на работу. Я шел по коридору и увидел Гладилина, и он увидел меня, заметался и юркнул в оказавшийся рядом туалет.

В довершение этой истории добавлю, что приехал он наниматься на «Свободу», когда одним из главных менеджеров там был Джон Лодизин, тот самый, скомпрометировать которого Гладилин пытался в Москве! Когда я приехал в Мюнхен, Лодизин был начальником русской редакции «Свободы» и принимал меня на работу, и потом, когда мы с ним сдружились, подтвердил приведенный выше рассказ Владимова.