Читать интересную книгу ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО - Вадим Белоцерковский

Но в то время я закончил работу над новым рассказом «На концерте Баха»[9] — о проблемах семейной жизни.

Был в рассказе такой пассаж: «Христианство, непротивление, — думает герой рассказа, — все это мы отрицаем, но истина в том, что по крайней мере хоть с одним человеком в жизни (имелась в виду жена) нужно жить по-христиански! Ничего не требуя, думая не о том, чтобы брать, а чтобы больше давать, быть терпимее, жалеть, понимать... А иначе это не жизнь! Или ты — не человек...»

Я предлагал этот рассказ во многие журналы, но он везде был отвергнут. И осталась последняя надежда — «Неделя». В «Неделе» заведующим отдела прозы работал тогда талантливый молодой писатель Анатолий Макаров. Рассказ ему понравился, и он обещал попробовать протолкнуть его. Через некоторое время меня вызвал главный редактор (Хмель).

— Рассказ ваш неплохой, — сказал он, — но что это у вас там за слова насчет христианства? Что, у вас нет других, наших слов? Замените этот кусок, иначе мы рассказ опубликовать не сможем.

Я что-то промямлил в знак согласия и ушел от Хмеля в грустном сознании, что рассказ нигде, видимо, так и не увидит свет. Никаких других слов у меня, разумеется, не было.

Однако через пару недель звонит мне Макаров и спрашивает, есть ли у меня копия рассказа? Он, оказывается, уже поставлен в номер, но в типографии потеряли рукопись, оригинал.

— Срочно хватай такси и привози копию, — попросил, Макаров.— Она у тебя идентичная? — спросил он между прочим.

— Конечно! — ответил я не очень твердым голосом, так как начал уже смутно осознавать пикантность ситуации.

В редакцию я привез рукопись с «куском» о христианстве, который у меня был к тому же еще выделен жирным шрифтом.

В день выхода журнала бегу в ближайший газетный киоск, покупаю «Неделю»[10] и вижу там свой рассказ, и в нем — набранный жирным шрифтом злополучный пассаж!

Друзья поздравляют меня, удивляются, как мог пройти рассказ с такими словами, а я пожимаю плечами — сам, мол, удивляюсь.

Через несколько дней опять звонит редактор отдела прозы Макаров и голосом весьма не вдохновляющим просит приехать в редакцию. Оказалось, что уже после выхода номера в типографии нашелся оригинал моей рукописи. Макаров показал мне его. Слова о христианстве там были вырублены жирным красным карандашом главного редактора. Видимо, из-за склероза (Хмель был весьма преклонного возраста) редактор забыл, что велел мне заменить эти слова, и через какое-то время сам вычеркнул их, ничем не заменяя.

— Теперь мы ждем сразу двух звонков, — сострил кто-то из сотрудников отдела, — один из ЦК, с разносом, другой — из Патриархии, с благодарностью.

Вскоре подошел срок, когда я должен был наведаться в «Неделю» по поводу работы. И когда я явился в приемную Хмеля, его секретарша, завидев меня, без обиняков заявила: «Товарищ Хмель вас никогда больше принимать не будет. Ни по какому вопросу!».

Один звонок, как минимум, отметил я про себя, состоялся. Потом я шутил, что так вот дорого обошлась мне проповедь христианского отношения к женам.

Но нет худа без добра. После публикации «На концерте Баха» я получил много писем от читателей, и среди них — письмо некоего Николая Ивановича Зубова из крымского города Первомайска. Чувствовалось, что писал очень мудрый и добрый человек. Я ответил ему (как, впрочем, и всем отвечал), и завязалась переписка. Зубов оказался «Кадминым», прототипом героя повести Солженицына «Раковый корпус». Напомню, что Кадмин-Зубов и его супруга, жившие вместе с Солженицыным в ссылке в Казахстане, были, по свидетельству Солженицына, людьми такой душевной теплоты, что ее чувствовали даже собаки, перебегавшие к Зубовым от других хозяев. Одну собаку хозяева два раза забирали от Зубовых, но она опять прибегала к ним, хозяева привязали ее к автомобильному колесу, так собака приволоклась к Зубовым вместе с колесом, после чего хозяева сдались и оставили попытки вернуть собаку. И не только собаки, как пишет Солженицын, но и вся община ссыльных грелась теплотой Зубовых. И это было, как я убедился, полной правдой. Я несколько раз встречался с Зубовым. По профессии врач-гинеколог, он кроме врачебной работы увлекался краеведением, историей не только Крыма, но и старинных русских городов. Благодаря ему я узнал, какой интересный город Симферополь. Плюс Зубов вел курсы для молодежи по пропаганде здоровых сексуальных отношений и их гигиене. И было ему тогда уже далеко за шестьдесят, но энергии у него хватало еще и на то, чтобы ухаживать за своей тяжело больной и малоподвижной женой и за психически ненормальным внуком, которого бросила на Зубовых их незамужняя дочь.

Зубов гостил у нас в Москве и на даче в Кратово. Замечательно сказал о нем один мой близкий друг, которого я познакомил с Зубовым: «Увидеть такого человека — значит спастись!».

Интересно, что в Кратово Зубов был перед тем, как ехать во Владимир на встречу с Солженицыным и его тогдашней супругой Решетовской. Они должны были втроем на «москвиче», приобретенном незадолго до того Солженицыным, предпринять экскурсию по русскому Северу. Солженицын хотел, чтобы Зубов познакомил его с русской историей. Тогда начинался его поворот к великорусскому национализму. Зубову, между прочим, национализм не был присущ совершенно.

О Солженицыне-писателе Зубов был тогда самого высокого мнения. Как и я. Правда, когда появились последние новомировские рассказы Солженицына «Для пользы дела» и «На Куликовом поле», в которых уже виделся поворот автора к национал-патриотизму, мое восхищение поуменьшилось.

Через какое-то время я стал замечать, что Николай Иванович все реже и все холоднее пишет о Солженицыне. Стало известно, что Солженицын развелся с Решетовской и женился на Светловой. И вдруг я получаю полное горечи письмо от Зубова. Он пишет, что Солженицын, оказывается, сбросил на него раскаленную от горя и гнева Решетовскую, прислал ее пожить у Зубова в Крыму, чтобы Зубов ее охладил, успокоил. Прислал, зная, что на руках у Николая Ивановича больная жена и тяжелый внук. И далее Зубов писал, что из писем Солженицына по поводу мотивов его развода он понял, что «Солженицын не способен любить и даже не понимает, что это такое!». Не понимает, в частности, и того, писал Зубов, о чем идет речь в вашем рассказе.

Переписка с Зубовым прекратилась в 1972 году, когда я оказался «под колпаком» КГБ и начал борьбу за разрешение на эмиграцию. Я сообщил об этом Зубову и перестал писать ему, чтобы не втянуть его ненароком под мой «колпак».

Многие годы я вел записи впечатлений и мыслей. Приняв решение бежать на Запад, я отобрал наиболее содержательные страницы из моих записных книжек. Несколько из них сохранились до сих пор. Вот ряд записей из них.

В Ужгороде (я был там в командировке на строительстве нефтепровода «Дружба») весь центр в кирпичной пыли: в ходе антирелигиозной кампании Хрущева взрывают, разрушают храмы разных конфессий. В Закарпатье проживает много национальностей. Только что взорвали синагогу, ранее — православную церковь. Не трогают лишь венгерский храм. Пожилая русская женщина объясняет: «Их церковь не трогают, потому что венгры умеют за себя постоять, не то что мы — русские! Власти венгров боятся!».

По учреждениям и предприятиям тихо проводят приписку людей, куда кто будет эвакуирован из Москвы в случае войны. Мужу на работе дают предписание ехать в одно место, а жене на ее работе — в другое, родителям-пенсионерам в ЖЭКах — третье. Все ворчат: что же это за безобразие! Бюрократизм! А то, что власти спокойно планируют возможность войны, никого не возмущает.

Изо всех категорий чиновников самые, наверное, отвратные — это прокурорские работники. Они наиболее грубые, близкие к уголовному типу и держатся бандой. Когда я ездил в командировки по судебным делам, в редакциях меня всегда предупреждали: будьте осторожны с прокуратурой, там очень опасные люди, остерегайтесь провокаций, не позволяйте себя никому угощать в ресторанах и насчет женщин — того, тоже остерегайтесь! В Белгороде один прокурорский чиновник, уволенный с работы, передал мне документы из милиции о других чиновниках прокуратуры. По этим документам заместитель прокурора города был задержан за то, что в нетрезвом виде мочился в вагоне трамвая.

Подмосковный город Жуковский. Жители: летчики, военные, работники авиационных предприятий, НИИ, аэродромов, очень важных, закрытых. Со станции «Отдых» до города — около километра. Я шел, и через каждые пять-десять метров на дороге лежали пьяные. Был, наверное, день получки. По дороге двигался густой поток людей. Все деловито обходили лежащих или перешагивали через них.

И еще о Жуковском. В городе с относительно состоятельным населением нет ресторанов и кафе. Как объяснили мне в Горсовете (не для печати!), «органы» возражают: в ресторане будут собираться работники закрытых предприятий и говорить о своих служебных делах. Шпионы смогут легко их разговоры записывать, располагаясь за соседними столиками.