заняла с полминуты, не больше. Светало быстро, все быстрее. Вставало над горами солнце. Туман. Туман им на руку был.
У дороги они залегли.
Дорога здесь была одна: из Харачоя тянулась на Ведено, в обратную сторону — на перевал Харами. Как рогаткой расходились реки Харачой и Охолитлау, между ними вставали снежные двухтысячники хребта Заргубиль. Петляла горная дорога по древним землям горцев, пряталось среди вершин высокогорное озеро Кезенойам, ниже к югу были уже границы Дагестана. На тысячу метров выше уровня моря вдоль речки Чанковская расположилось дагестанское селение Ботлих.
Всю диспозицию по предстоящей операции Макогонов изучил на карте и аэрофотоснимкам: стройная цепь горных перевалов, гребней, рек и речушек, узких дорог и козьих троп — все это виделось им и представлялось теперь на местности.
Им оставалось метров сто до точки, где нужно было занять позицию.
Место выбирали по карте с Меткой.
Метка предложил залечь на кладбище, — ходить по кладбищу у чеченцев не принято, поэтому можно было не опасаться, что заметят.
Перебравшись к дальнему краю кладбища, что у самой горы и леса, разведчики замерли под пиками «неотомщенных».
Дорога. За поворотом — крайние строения Харачоя.
«Сейчас, сейчас должен быть сигнал», — Макогонов только успел подумать, как в ларингофоне хрустнуло, зашипело.
— Сотый. Метке. Мы поехали. Ты на месте? Ответ «да» — два зуммера.
Макогонов два раза отжал рацию на «прием».
К периоду гона Одноухая становилась агрессивной: рвала и била клыками незадачливых ухажеров.
Большой волк был отцом ее выводка.
Теперь Большой постарел.
Его место стремились занять молодые сильные волки. Их было двое братьев — волки со странными нехарактерными окрасами: серыми пятнами и белыми манишками на груди. Они проявляли открытое неповиновение вожаку Большому.
Так было устроено природой: только сильные способны были производить потомство, иначе род волков выродился бы — пропал и сгинул бы в снежных горах, как одинокий звериный вой в далеком ущелье речки Хулхулау.
Волки гнали лосиную семью. Они шли по следам больших животных, и бег волчий был стремителен среди снегов и буковых склонов. Волки касались твердого наста кончиками пальцев; волки шли бесшумной рысью — и могли так идти день и второй. И там, впереди, у крутого обрыва, где кончался горный гребень, был поваленный ветром лес, и не было прохода сквозь бурелом. Туда — на край обрыва гнали волки лосиху и лосенка.
Одноухая бежала, низко опустив морду. Она обогнала остальных и была теперь в голове стаи. Иногда она останавливалась и нюхала воздух. Были запахи вредные и ненавистные ей, запахи с далекой речки Хулхулау — запахи людей и оружейного масла. Одноухая понимала, что встреча с людьми в тысячу раз опасней, чем битва с молодыми сильными волками. Она бы ушла отсюда прочь, но добыча была рядом, рядом.
Одноухая зарычала и побежала вперед.
* * *
Лондон. Великосветский, домоустроенный город милых мирных людей. Наше время. Чуть раньше. Две тысячи третий год. Февраль. Лондон был гостеприимен. В текущие дни мир потрясали события — мир с незапамятных времен потрясали события. Событие же текущее — афиши на автобусах со вторыми этажами, афиши на перетяжках; афиша на дверях пустующего в лондонское утро паба: «Волки — ночные оборотни» — новый фильм американского трэш-режиссера Патрика Касперанянца».
Лондон и «Волки — ночные оборотни».
Лондон готовился к переходу на весенне-летнее время.
Течет Темза, и был туман.
«Времена меняются».
Как ни пораженчески звучала эта избитая фраза, но Ромуальд Альпенгольц, эстонский журналист на правах эксперта, все же задумался о целесообразности этой новой затеи, ради воплощения которой он прилетел в Лондон дневным рейсом.
Эстонец Альпенгольц колесил по городу в надежде на кружку горячего эля и теплых свежеиспеченных английских булочек. Но прошел уже мимо двух пабов: что-то подсказывало — не здесь, не здесь. И, наконец, он, дрожа и скрежеща зубами от холода, вошел в тесную прокуренную забегаловку. На входе задержался, яркая афиша бросилась в глаза: «Волки — ночные оборотни». Эстонец Ромуальд стряхнул с плеч и кепи снег и вошел внутрь заведения.
— Прошу вас, — позвал он официанта, — кофе, эль, пять булочек с ветчиной, одну с вареньем.
Ромуальд по сравнению с девяносто шестым годом заметно поправился. Щеки его обвисли, живот явно выдавался вперед; ногами стал Ромуальд загребать при ходьбе, и будто в пояснице стало потягивать, ломить. А раньше он мог сутками не спать. И эти командировки… Кавказ мог стать его второй родиной. Но он был эстонцем.
Ромуальд устроился за стойкой и стал листать брошюрку. Официант улыбнулся. Брошюрка говорила о достоинствах нового кино:
«Продюсер фильма, видимо, настоящий фанат оборотней, говорит, что меньше всего хотел бы снять молодежную комедию об оборотнях или даже драму о том, как оборотни подчиняются кому-либо еще. Свободный народ, так сказать…»
Ромуальд прилетел в Лондон с важной миссией.
«Да, времена меняются», — подумал Ромуальд, перелистывая треш-брошюрку.
Народ нохчей был малочислен, как и его, эстонский: их сблизило братство малых народов. Ромуальд задумался — что ему, по совести, ставить в голову? Нет, не только деньги. Деньги ему платили, но была идея. Идея «освобождения малых народов от гнета Русни».
Пока готовился кофе, Ромуальд листал брошюрку:
«Однако возникла проблема: как только оборотни стали существами более высокоразвитыми, они тут же начали грызться между собой. На этом и строится вся история: многие оборотни научились управлять своими кровожадными наклонностями. Чувствуя приближение полнолуния, они просят тех, кто в курсе дела, надеть на них что-то вроде смирительной рубашки. Так и сидят в рубашках, пока не воплотятся обратно. Но есть и другие оборотни, которых такое положение вещей не устраивает. Они не хотят себя контролировать и воспринимают свое проклятие как дар. Тем не менее и те и другие, верят в пророчество: что некто… положит конец их превращениям. Все оборотни станут людьми. Стоит ли говорить, как этого хотят одни и не хотят другие».
— Боже, какой бред.
Ромуальду подали кофе. Он неловко взял чашку: обжегся и выплеснул себе на брюки горячего напитку. Официант жестом интеллигентного гея протянул салфетку. Ромуальд жестом показал, что не надо, поднялся и прошел в туалетную комнату. Там он брызгал в лицо водой.
— Фак! Они подают очень горячий кофе.
Когда Ромуальд вернулся за стойку бара, официант как ни в чем не бывало натирал салфеткой пивной бокал с гербом графства Йоркшир.
Ромуальд улыбнулся ему и произнес по-французски фразу, вычитанную им не так давно в дневниках одного великоросского писателя:
— «Calomniez, il en restera toujours quelque chose»[1].
Официант подмигнул интимно, вскинул бровь — налить еще?