волосам… Как они истончились…
Она смотрит на меня недоумённо.
– Мамуль, ты что, не узнала меня?
– Нет, я знаю… знаю, что ты… – медленно, на ощупь пробирается к ответу, как ученик у доски, что не учил урока и пытается угадать правильный ответ по шевелению губ отличницы на первой парте. – Знаю, что ты – самый близкий мне человек.
– Конечно! – растроганно подхватываю. – Я же твоя дочь, верно?
Она изучающе меня разглядывает:
– Похоже на то…
– Молодчина! А как меня зовут?
– А чёрт тя знает… – бросает она, отворачиваясь. Надоело! Устала…
Моё имя мы сейчас затверживаем по нескольку раз. Впрочем, иногда оно выскакивает самопроизвольно.
Перед самым моим уходом она вдруг произносит:
– Как тебе мой муженёк? Он оказался неплохим парнем.
– Э-э… учитывая, что он мой отец… да, парень неплохой.
– Твой отец?! – с холодноватой заинтересованностью уточняет она.
– Ну, прикинь: если он твой муж…
– Вообще-то не могу сказать, что у меня было много кандидатов на эту должность… – произносит она, и я хохочу… Это явная шутка: значит, она помнит, какой была красавицей, какой успех имела. Значит, не всё потеряно, думаю я чуть ли не с гордостью, пока она произносит такие внятные правильные фразы.
– …мне и с детьми повезло, – между тем говорит мама, обращаясь к зажмуренной Берте, бормочущей совсем уже невнятные, но ритмичные обрывки слов: «Онегин – то, Онегин – это, зачем его туда-сюда…» – Они приличные люди. И дочери, и сын.
– Мама, а как зовут твоего сына?
– Что значит – как?! – высокомерно спрашивает она. – Димочка!
– Ну так это мой сын, а твой внук. Изрядный прохвост… А как зовут твоих дочерей? Старшую…
Она, неуверенно:
– Постой… да я прекрасно знаю…
– Мам, ну как меня зовут?! Мы тренировались сегодня.
– Дина!
– Правильно! А младшую?
– Вера!
– Молодец! – восклицаю я. – Ты просто молодчина!
И обращаясь к Берте, не желающей смотреть на этот мир, мама произносит с неистребимой, неувядаемой своей иронией:
– Каким интеллектом надо обладать, чтобы вспомнить имена собственных детей…»
* * *
Вот что поразительно: сейчас она, после большого перерыва, принялась оживлять отца, ежедневно вызывая из небытия его дух. Неустанно спускается за ним в бездны подземного мира, как Орфей за своей Эвридикой. Постоянно его ищет, постоянно спрашивает о нём, придумывая массу интереснейших деталей, не имеющих отношения к их реальной шестидесятилетней совместной жизни. Например, один из повторяющихся сюжетов: его бесконечные измены. Это потрясающе, так как необъяснимо: вот уж кто не давал ни малейшего повода усомниться в его супружеской верности, так это мой суровый пуританин-отец. Но она вновь и вновь ищет приметы его измен, предательства, изворотливости, лжи. Своей несчастной брошенности… Он её, разумеется, бросил, покинув этот мир, но его отсутствие она объясняет совсем другим.
В этих сюжетах интересна моя роль, моя проклятая писательская суть: исправлять и направлять поведение героев. Вместо того чтобы, став твёрдой скалой разума и факта в этой обители безумия, уверять маму, что отец умер шесть лет назад и потому никак не мог «сбежать с этой сукой Катькой»… я, нормальный вроде бы человек, принимаюсь чуть ли не с пеной у рта доказывать, что папа её обожает, что «только сегодня утром он был здесь, навещал тебя, вот принёс такие вкусные пирожные… да ты ешь, а то он обидится!»… И так далее, в этом роде и в этом жанре.
Борис недавно присутствовал при подобной сцене, уверял, что мы с мамой выглядим очень органично «абсолютно чокнутым дуэтом».
Частенько на фоне этого вязкого психического кошмара меня пронзает ощущение, что мать прикидывается и это уже абсурд, возведённый в квадрат, такой кошмар в кошмаре, сон во сне. Мне кажется, что, сидя в укреплённом доте своей болезни, она подглядывает в щель, следит за моими реакциями, время от времени обнаруживая поразительную – над туманом болезни – проницательность. Произносит вдруг фразу, от которой я вздрагиваю и долго внимательно смотрю в её безмятежное лицо, отыскивая признаки сознательного коварного розыгрыша.
Вот моё обычное посещение. Время чая… хорошее время. Всех вывозят к столам после дневного сна, все ухожены и умыты, в хорошем расположении духа, а на столах уже выставлены чашки с чаем – не горячим, конечно же, – и тарелки с «вкусненьким»: куском пирога или запеканки. А тут и я с непременным излишеством: в соседней кондитерской пекут замечательно пышные ванильные булочки.
Пока мама пьёт чай, я рассказываю семейные новости, чаще реальные, иногда придуманные. Хорошо, когда в них есть некое зерно, из которого можно вырастить причину кого-то вспомнить. Сегодня такое зерно есть: Ева с мужем и детьми отдыхают на Крите, каждый день заваливают меня фотографиями, так что я готова к демонстрации фотосессии.
Для начала долго выясняем – что такое Крит, где находится, какому государству принадлежит. Всё же удивительна моя беззащитность: после всех этих лет ежедневного постепенного маминого ухода, растворения, испарения её личности каждый раз, когда обнаруживается ещё провал, ещё пробоина в её бедном мозгу, – у меня внутри разверзается чёрная дыра, всё немеет, и я сама зависаю в тоскливой пустоте, словно мне вот сейчас уже сообщают о её смерти.
Наконец демонстрирую в телефоне десятки фотографий: Ева, дети… все весёлые, загорелые, полуголые, в застывших морских брызгах; вот они за столом на открытой веранде, над головами – осьминог свисает с верёвки, как тряпка… Вот жёлтая-жёлтая коса врезается в синюю-синюю воду. Вот крошечная церквушка с пятью лазурными куполками.
– И сколько тебе это стоило? – спрашивает мама обыденным своим здравым голосом. Вот он – тайный проницательный взгляд сквозь щель дота! Вот она – прежняя мама, её насмешливый острый ум. И я, восхищённая её – над болезнью, над пропастью забытья – проницательностью, спрашиваю:
– Почему ты решила, что платила я?
– Ха, – невозмутимо отзывается она. – А кто же!
* * *
Надо, надо смириться. Надо прекратить подыгрывать болезни, перестать подхватывать её полубезумные реплики и пытаться выудить из них якобы здравый смысл. Нет и не может быть никакого здравого смысла в этом периоде нашей жизни… Зачем я цепляюсь за каждую её фразу, выкапывая в ней, как курица – просо, крохи разума? Кому пригодятся эти Хармсовы диалоги?
– Привет, мамуля, как дела?
– Хреново.
– Что так?
– Не знаю, будет ли здесь приличная зарплата.
– Зачем тебе зарплата? Тебя здесь кормят, обслуживают, развлекают. Занимаются тобой каждую минуту.
– Но надо же работать. Много хреновых учителей.
– Это правда. Наша Шайли учится во втором классе, и вроде неплохо учится. Но надо посмотреть, что будет в десятом.
– Надо посмотреть, что будет в пятом. А ты чем в жизни занята?
Ну,