этот момент перед моими глазами возникает картина, вернее, репродукция, прикнопленная к стене в мастерской отца: Рембрандт, «Автопортрет с Саскией на коленях» – любимая его картина, любимая моя картина, рассмотренная в часы позирования до нерушимого отпечатка в мозгу, когда, одуревая от неподвижности, я сидела на табурете, вперив взгляд в коричневато-золотистый квадрат репродукции на стене. Сколько лет она там висела – двадцать, тридцать?)
Разумеется, произнесённые и услышанные фразы улетучиваются из маминой головы мгновенно, как пар, но на микроскопическом отрезке времени её память ещё сохраняет бледные отпечатки произнесённых мною слов.
Приносят обед, и мама, прикрывая салфеткой тарелку с котлетами и рисом, торжественно заявляет:
– А это ты понесёшь нашему Бореньке.
– Кого ты имеешь в виду?
– …моего внука Борю.
– Мама, Боря живёт в Швейцарии. Он вице-президент какой-то крупной корпорации, и, думаю, с котлетами у него полный порядок.
Она кладёт вилку на скатерть, всплескивает руками, лицо вытягивается, глаза вытаращиваются:
– Ты шутишь?! Боря?!
И так далее…
Сидеть там можно только минут сорок. Потом у меня начинает болеть голова, зубы, чесаться всё тело… Немыслимое усилие: ежесекундно внушать себе, что вот эта безумная старуха и есть моя мама. Проходя к лифту мимо медицинского поста, откуда, как с капитанского мостика, старшая медсестра Илона с неизменной зоркой улыбкой оглядывает свою обедающую команду, я говорю, прощаясь:
– Если б вы знали, какой энергии и размаха была эта женщина!
Илона смотрит на меня с милой укоризной.
– Не убивайтесь так, – говорит. – Ей, для неё самой, хорошо. Она в стабильном состоянии, в добром настроении. Гораздо больнее, когда человек в полном разуме прикован к постели, понимая, что тянет последние месяцы или дни. А вашей маме хорошо. Это вам плохо…
* * *
«…Вчера она чётко ответила, что у неё две дочери, одна здесь, вторая – «Вераша в какой-то другой стране», где у неё «есть квартира».
Вечерами персонал сдвигает по два стола, и маминой публики прибывает. Это время чая или какао, пирогов и прочих уютных радостей. Включаются потолочные и настенные светильники; под потолком тихо качаются фонарики и флажки, вырезанные, раскрашенные и склеенные местными умельцами; Зина, расставив в уголке свой синтезатор, тихо наигрывает приятные знакомые мелодии… Ничего бравурного, перед сном больные должны успокоиться. «Осенний вальс, старинный сон…» Иногда санитарки, подхватив друг друга, совершают танцевальный круг между столами.
Поднявшись на третий этаж и выйдя из лифта, я различаю внятный учительский мамин голос… Восемь старух в разной стадии деменции, рассаженные по периметру двух сдвинутых столов, внимают ей с восторгом.
Я подхожу, меня приветствует каждая в меру способностей, я достаю пакет из кондитерской и всем раздаю по пирожку. Последний достаётся санитарке Эстер. «Ты – праведница!» – прочувствованно произносит она уже привычную мне фразу.
Мама ужасно довольна: она выступает и выступает, то есть повторяет какие-то свои заготовки, которые уже ничем из мозга не вышибить. Старухи млеют, как пионеры младшего отряда перед умницей и красавицей пионервожатой.
Я говорю:
– Знаешь, мам, недели через две к тебе приезжает Вераша.
– Вераша?! Девочки! – победно обводит стол взглядом и рукой. – Приезжает моя младшая дочь. Она сыграет вам на скрипке.
Я добавляю, что сыграет непременно, потому как моя сестра – профессор музыки.
– Девочки! – она вновь победно вскидывает голову. – Вас не смущает, что у такой скромной личности, как я, есть и профессор, и писатель?! Вообще, мы могли бы помочь Вере в её профессии, и я, и ты, – это уже мне деловитым тоном, вполголоса.
– Вряд ли, мамуля. Вера играет на скрипке. Может, ты тоже играешь на скрипке?
– Я?! – она хохочет в манере оперного Мефистофеля. – Если я заиграю на скрипке… мне жалко это государство! – И без малейшего перехода: – А как твой супруг, он ещё в наличии?
– Мам, мой супруг – Боря, ты его прекрасно знаешь, он у тебя здесь бывает.
– Да, я просто хотела знать – какие у вас отношения, приличные?
– Ну, мы прожили 35 лет и пока друг друга не убили.
Она поворачивается к старухам.
– Вы поняли, девочки? – восклицает игриво. – Они прожили тридцать пять лет только потому, что тёща жила отдельно!
Старухи, понятно, не реагируют на слова, но звук голоса их завораживает, даже тех, чей родной язык – иврит, хотя таких немного. Мамин голос и учеников завораживал. Независимо от смысла фразы, который ныне всё труднее уловить, интонацию речи мама распределяет как профессиональная актриса, всегда эффектно завершая период.
– Ты знаешь, что через пять лет тебе стукнет СТО годков?! – с улыбкой спрашиваю я.
Она изумляется, откидывается к спинке кресла, глаза горят:
– Девочки! Приготовьтесь! Я вам устрою!
Да, вечер сегодня приятный, оживлённый, мама в хорошем настроении, кокетничает и ежеминутно напрашивается на комплименты. Когда она в таком ударе, я тоже приободряюсь и шучу, подыгрываю ей в её полубезумных репризах. Не то что примериваю на себя участь одной из здешних пациенток, упаси боже, просто на минуту-другую вхожу в роль. Я ведь тоже до известной степени актриса.
Компании, или «столы», тут подбирают не только женские или мужские, не только «местные» или «русские» для удобства общения тех, кто способен ещё общаться, но и – если это пациенты с сохранными функциями – по интересам.
В углу за одним из столов собралась компания «русских» мужчин. Не старики, просто в возрасте, и на первый взгляд все вроде бы адекватные и активные люди в спортивных майках и трениках, оживлённо обсуждают какие-то реальные события: футбольный или хоккейный матч… Может, в другом отделении не хватило комнат, думаю я, и этих нормальных людей сюда перевели на время?
Когда разносят обед и перед каждым ставят его тарелку, один из мужчин пробует еду и одобрительно замечает:
– Клёвые котлетки!
Клёвые… слово моего поколения, и не просто поколения, а музыкантского среза тогдашнего общества. Я вдруг увидела его: молодого сутуловатого стилягу из студенческого ансамбля. Он был ударником? Или лабал на бас-гитаре?
– Толя! – воскликнул медбрат. – Анатолий, зачем ты забрал у Алекса котлету?!
Собравшись домой, я прошла к лифту мимо их стола. Склонилась к его плечу, негромко спросила:
– Вы сидели на ударных?
Он молча, непонимающе уставился на меня и следил за мной оторопелым взглядом до самого лифта…»
* * *
«…Маме подобрали хороший комплекс лекарств, чаще всего я застаю её в благорасположении к миру и людям. И всё же болезнь, как ржавчина, изъедает сознание, пожирая всё больше клеток мозга, поражая память и личность. Любая, самая простенькая информация сейчас напоминает невидимые чернила: она испаряется, высыхая мгновенно.
Вчера прихожу к маме, целую её, глажу по мягким седым