хорошо. – Я радуюсь, что она помнит, кто такой «мой» Боря.
– Как его романы?
– Ты имеешь в виду – что? – уточняю. – Если женщин, то последние тридцать пять лет его роман – это я. Если ты о книгах, это снова ко мне. Книги в нашей семье пишу как раз таки я.
Она опускает ложку в тарелку, вытаращивает глаза и ухмыляется. При этом её котелок биржевого маклера сползает на левое ухо, так что вид у неё не только старого, но и пьяного клоуна.
– Да ты что?! Не врёшь? Забавно. Никогда бы не подумала.
И это мама, грустно думаю я, это моя мама, которой всегда доставался первый, сигнальный экземпляр новой книги, на полках у которой все мои книги стояли ровными рядами соответственно году издания, с цветными закладками в местах, которые ей особенно нравились. Вот кто был моим преданным читателем!
Я собираюсь отчалить – за окнами, в озарённой фонарями жёлтой тьме, сидят или движутся персонажи нашего Дома: пациенты, нянечки, медперсонал и кое-кто из припозднившихся посетителей. Ужин закончен, и явившаяся Зина уже наяривает на своём синтезаторе сплошную лирику, усиливая звук, если кто-то из публики поднимает голос, и дирижируя подбородком, призывая всех подпевать или прихлопывать…
По коридорам энергичным шагом в туристических ботинках шагает Женя-Марафон. Проходя мимо вечерней компании за столами, доброжелательно и твёрдо пересчитывает всех взглядом.
– Марафон!!! – кричит ей в спину Иосиф, бывший директор Магнитогорской средней школы. На лысине его – серебристая пакля бутафорского парика, глаза вылуплены в постоянном бешенстве, он потрясает очками, сорванными с носа, и вполне может запустить ими в кого угодно, и это тоже – Диккенс:
– Сдохни, Марафон-Гандон! Я те вставлю пятую спицу в колесо!!!
– Разобьёмся все, к чертям, – вдруг произносит Галя внятным скрипучим голосом.
– Почему? – спрашиваю я растерянно, стаскивая с лица огромный нос из папье-маше, выданный мне кем-то из санитарок. – Почему разобьёмся, Галя?
– Потому что лётчики, как всегда, пьяны, – тем же ясным голосом говорит она.
* * *
«…Похоже, это действительно не Альцгеймер, а та самая «прекрасная деменция»: трудно поверить, но при совершенной потере памяти и логических связей мама продолжает шутить!
Мы приходим с Борисом, и Ури, приветствуя нас, молча показывает глазами куда-то в конец коридора: оттуда, в контражуре утреннего солнца, бьющего ей в спину, медленно движется знакомая фигура через «фе». Мама прогуливается по коридору с ходунком: за последние месяцы дважды падала на ровном месте, и сейчас ей запрещают ходить без опоры. Приближается, вглядывается… и бурно радуется, узнавая зятя.
– Если б я знала, что сегодня придёт Борис, – говорит, лукаво улыбаясь, – я бы стала блондинкой – от избытка чувств!
Сегодня она очень деятельная, говорливая, с выразительными быстрыми глазами. Ногти накрашены бордовым лаком – это уже старания чернокожей санитарки Вивиан. В свободную минуту та украшает своих престарелых «девочек», как идолов, чуть ли не фимиам воскуряя. Порой я застаю маму в каких-то странных ракушечных бусах явно эфиопского происхождения. И, пробегая мимо, Вивиан спрашивает, сияя белоснежными зубами: «Ну, как Рыта? Красыва?» – надо отметить, все санитарки знают немало русских слов и фраз, причём не только функциональных.
Мы выходим на террасу, торжественно усаживаем маму в ротанговое кресло, садимся рядом. Тут жарковато, я даже нахлобучиваю свою соломенную шляпу, но мама явно наслаждается теплом.
– Тебе не кажется, что у меня поредели волосы? – спрашивает она. «Отличный уместный вопрос, – вполголоса замечаю я мужу. – Разве не могла бы любая нормальная мать задать его дочери?», на что мой муж, тоже вполголоса, вставляет: «…нормальной дочери…»
– Нет, мамуля, волосы прекрасны. Только мы их перестали красить, и они у тебя теперь белоснежные.
– Так я блондинка?
Это сегодня главная тема дня: блондинки. Может, приходил кто-то из дам, кто произвёл на маму неизгладимое впечатление.
Я ей оживлённо рассказываю (здесь я почему-то всегда слишком оживлённо болтаю), что у нас одновременно болеют гриппом и Ева, и Дима, а я курсирую между ними, развожу лекарства и продукты.
– Зачем же ты притащилась, могла бы просто позвонить, – говорит она, и я опять радуюсь совершенно обычной её реплике.
– Но я хотела тебя повидать.
– И что, я тебя не разочаровываю?
По-моему, она расцветает… Ещё каких-нибудь лет десять, и вновь сможет давать уроки. Тем более что, обводя рукой компанию старых маразматиков, греющихся на солнышке, добавляет:
– Ну что, ученики мои пока не разбегаются?»
* * *
Проникнуть бы хоть на минуту, заглянуть в тот мир, где обитает нынешняя мама, понять бы, почему некие предметы и темы, к которым она всю жизнь была равнодушна, сейчас занимают её настолько сильно, что она снова и снова перебирает их, примеривая ко всем, кого ей удаётся вспомнить. А круг этот неумолимо сужается. Лица моих внука и внучки, её правнуков, можно ей демонстрировать в телефоне каждые десять минут, и это будет увлекательной новостью. Она знает, что я её дочь; где-то в покосившейся подсобке памяти обитает младшая моя сестра Вера, но неумолимое течение болезни относит и её образ всё дальше – в необозримый океан туманного неведения. Она здорова, очень активна, требует ежеминутного внимания, ни черта не помнит, я выползаю от неё не человеком, а каким-то земляным червяком, мысленно повторяя молитву – чтобы не дал, Господи, дожить мне до такого.
Вот уже две недели её сильно занимают чьи-то (возможно, подсмотренные, услышанные?) интимные семейные потрясения, и она проецирует эти сюжеты на знакомых персонажей. Сегодня встретила меня в состоянии взволнованного оживления:
– Скажи мне, – вместо приветствия властно спрашивает она, – Вера наконец беременна?
Прекрасно уже то, что она без усилия вспомнила имя своей отсутствующей младшей дочери, напоминаю я себе.
– Мама, а ты понимаешь, сколько Вере лет? Вот тебе сколько, ты знаешь?
– Конечно, знаю, – это слегка презрительно. Она вообще сейчас относится ко мне немного свысока, похоже, я – отстающая ученица. – Мне сорок лет!
– Нет, мамуля, бери выше. Мы недавно отметили твои девяносто пять!
Изумление на лице, несколько театральное, преувеличенное:
– Не может быть!!!
– Может, может. А мне, как ты думаешь, – сколько?
– Тебе? – окидывает меня критическим взором. – Лет восемьдесят пять…
– Пока ещё нет, но недалёк тот час. Вера тоже дама в возрасте, и у неё есть взрослый сын, Боря, твой внук Борис Златопольский, вполне серьёзный парень. Его девушку зовут – знаешь как? Саския.
– Как?!
– Саския.
– Каска?
– Сас-ки-я!!!
Она задумчиво смотрит на меня, пытаясь произвести в уме какие-то действия, таинственные для меня передвижения фигур на шахматной доске её истёртой до дыр логики. Наконец выдаёт гениальную фразу:
– А сама она уже выучила своё имя?
(В