– от седла с лошадью до собственного исподнего.
Как и большинство иностранцев, Турбервилль обвинял москвичей в пристрастии к алкоголю – «пьянство в их природе».
Пьянство – всё их наслажденье,
баклага – всё, за что они держатся,
А если однажды имеют трезвую голову,
то и тогда нуждаются в советчике.
Более того, по мнению английского джентльмена, мужчины в Москве вероломны, женщины распутны, и вообще:
Народ столь низкий, хоть себя святыми и обставил.
Ирландцев диких с русскими, пожалуй, я сравню,
Как тех, так и других и в кровожадности, и в грубости виню.
Грубость нравов Турбервилль объяснял неблагоприятными климатическими условиями страны:
Неплодородна здесь песчаная земля,
Леса и пустоши кругом, лишь изредка – поля.
Посеяно зерно на скудных тех полях,
Но так велик у поселян перед морозом страх,
Что сжать они спешат незрелое зерно
И долго в скирдах и снопах здесь сушится оно.
В течение зимы здесь стужа такова,
Что погибает всё в полях, и злаки, и трава.
Семь месяцев в году здесь холод так велик,
Что только в мае свой надел идёт пахать мужик.
Впрочем, по наблюдениям любознательного путешественника, тёплого времени дожидаются не только зерно и пашня:
Умершие зимой без погребения лежат
в гробах еловых, богач или бедняк,
Зимою землю мёрзлую не прокопать никак.
А дерева повсюду здесь хватает,
Гробов достаточно для всех, кто умирает.
Турбервилль находился в Москве в период разгула опричнины и, по-видимому, имел немало примеров деспотизма Ивана Грозного, хотя и писал об этом весьма осторожно и мало:
Земля дика, законы никакие здесь не властны,
От воли короля зависит жизнь и смерть несчастных.
Порядки все необъяснимы…
Законом жизни московитов поэт полагал страх, ибо даже у знати не видел никаких гарантий сохранения жизни и имущества.
В послании Паркеру Турбервилль сравнивал великого русского князя с последним римским царём Тарквинием Гордым и делал следующий вывод:
Где нет закона и заботу о благе общем знает только власть,
Там постепенно должны и князь, и королевство пасть.
Впрочем, являясь лицом официальным, поэт не забывался в своих посланиях. Приведённое выше умозаключение – единственное такого рода. Но писал Турбервилль к людям достаточно просвещённым и воспитанным, поэтому полагал, что те сделают сами основательные выводы и из того, что он счёл возможным сказать:
Я говорю не всё, что мог бы говорить,
Боюсь язвительным пером я русских оскорбить.
А я хочу, чтоб всяк в стихах моих узрел,
Что твёрдо верю я в успех торговых наших дел.
О, если б не дела, тогда бы я смелей
Суровость края описал и нрав его людей.
Необходимость самоцензуры принижала поэта в его собственных глазах, задевала самолюбие. Немало внутренних терзаний составлял и тот факт, что провалились его расчёты на личное обогащение в далёкой и дикой Московии. Страна оказалась действительно далековато, но не настолько, чтобы можно было спокойно обирать население. А вот бытовых трудностей в ней хватало. Отсюда разного рода сетования и разочарование в тщетности собственных усилий: «О, если б знал я, на корабль вступая, что счастье на злосчастье променяю». Отсюда и совет одному из своих адресатов: «Живи тихо дома и не жаждай увидеть эти варварские берега», ибо Московия – не лучшее место для джентльмена. Словом, не приглянулась формирующаяся монархия выпускнику Оксфорда, рафинированному отпрыску из старинного рода Д’Эрбервиллей, отбила у него страсть к путешествиям в земли неведомые и незнаемые. Но пребывание его в нашей стране оказалось не бесполезным: послания Турбервилля со временем стали одним из источников по быту москвичей конца 1560-х годов.
Кстати о джентльменах. Один из таковых, англичанин Джон Хоукинс, доставил в 1562 году в некий порт Карибского моря ценнейший груз эпохи – чёрных невольников из Западной Африки. Вернувшись на родину, капитан подвергся было опале за торговлю людьми. Но когда до королевы Елизаветы дошли точные данные о фантастическом доходе с этого предприятия, человеколюбия как не бывало.
Дочери Генриха VIII, короля расточительного, достались пустая казна и огромные долги перед дельцами из Сити. В итоге Елизавета не только простила Хоукинса, но и возвысила его. Тем самым работорговля была узаконена и стала весьма прибыльным занятием «джентльменов», которые находили этот промысел вполне пристойным. При этом джентльмены с негодованием осуждали «варварскую» Россию, угробив за три столетия более сотни миллионов чернокожих, которых сейчас не дай бог назвать неграми. Лицемерие и ханжество – непременные атрибуты европейских цивилизаторов.
«Большой чертёж»
В 1552 году был издан царский указ «землю измерить и чертёж государству сделать». Этого требовали, во-первых, задачи управления централизованным государством, а во-вторых – задачи обороны страны. Такая первая общая карта русской земли была составлена, как свидетельствуют исследования советских ученых, в 70-х годах XVI века. Называлась она «Большой чертёж».
Этот легендарный чертёж составлялся в Разрядном приказе, ведавшем военными делами государства. Размер его был 3x3 аршина (2 м 14 см х 2 м 14 см), масштаб – 75 вёрст в одном вершке (1:1 850 000). Это была дорожная карта, на которой изображались реки, дороги, горы, моря, населённые пункты, указывались расстояния между ними.
За долгие годы пользования чертёж «избился весь и развалился», так что «впредь по нём урочищ смотреть не мочно». Поэтому в 1627 году решено было «сыскать в Разряде старый чертёж… что уцелел от пожару», и думным дьякам Фёдору Лихачёву и Михаилу Данилову «велели примерясь к тому старому чертежу, в тое ж меру зделать новый чертёж всему Московскому государству по все окрестные государства». Именно тогда были внесены на чертёж уже известные к этому времени все восточные земли. Тогда же было решено написать по чертежу книгу, то есть сделать его описание.
«Большой чертёж» до нашего времени не сохранился. Он исчез, возможно, сгорел, как и многие русские документы того времени, судьба которых была погибнуть в огне частых пожаров русских городов. Но время сохранило нам опись этого чертежа – «Книгу Большому чертежу» – это первое обстоятельное географо-картографическое сочинение наших предков. Территория, описанная в «Книге…», а следовательно, и изображённая на «Большом чертеже», огромна. Книга сохранила более полутора тысяч названий, многие из которых давно исчезли с