Читать интересную книгу Скиппи умирает - Пол Мюррей

— Мне очень нравятся эти вулканы, — говорит он, остановившись у изображений возле двери. — Сейчас мало где увидишь вулканы.

— Водка… клюквенный сок… черт, нужно еще что-то… — бормочет себе под нос мисс Макинтайр. — Я не расслышала — вы что-то сказали?

— Я просто вспомнил, что вы раньше говорили — про то, как Земля рождалась из столкновения всех этих могучих сил… Это правда: смотришь на все эти картинки — и понимаешь, что мы сейчас ходим по декорациям невероятного эпического фильма, съемки которого прекратились сто миллионов лет назад…

— “Куантро”! — выкрикивает она и снова зарывается в пакеты с бутылками. — “Куантро”, “Куантро”… а-а, да ну его к черту! — Она делает глоток из водочной бутылки, потом передает бутылку Говарду: — Выпейте тоже, это вас согреет.

— Ну, ваше здоровье, — говорит он.

Она игриво ударяет кулаком по донышку бутылки. Он делает глоток. Водка, обжигая все внутри, течет в желудок. Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, он говорит:

— Теперь я совсем не слышу музыку.

— Мы вернемся туда через минуту, — говорит она, заскакивает на учительский стол и садится, скрестив ноги; оттуда она насмешливо смотрит на Говарда, будто бесенок с поганки. — Так, значит, вы тоскуете по палеозою — верно?

— Сейчас как-то уж слишком все спокойно. Никакого горообразования, все те же материки и океаны. Ну, изредка погибнут в землетрясении несколько тысяч человек — и нет катастрофы страшнее.

Она выслушивает это с лукавой улыбкой, как игрок, которому выпали сразу десятка, валет, дама, король и туз одной масти, хотя игра идет всего лишь на спички.

— Драматические события, возможно, еще впереди, — говорит она. — Вот это все, например. — И показывает на доску у себя за спиной, где написано мелом:

Глобальное потепление: Обезлесение −> опустынивание Исчезновение ареалов −> уменьшение биоразнообразия −> массовое вымирание Повышение температуры −> засухи −> неурожаи Таяние ледниковых покровов на полюсах −> подъем уровня мирового океана −> наводнения Изменение курса Гольфстрима −> континентальное оледенение −> ледниковый период

— Ледниковый период! Да, для большинства людей это было бы катастрофой, правда? Или если Дублин, Лондон, Нью-Йорк вдруг окажутся под водой?

— Это верно, — соглашается Говард.

— Некоторые ученые считают, что мы уже перешли черту, после которой возврат невозможен. По их подсчетам мир, который мы знаем, просуществует еще лет пятнадцать. А мы, возможно, окажемся самым последним поколением нашего биологического вида. — Она быстро произносит все это самым обычным разговорным тоном, как будто это просто запутанный длинный анекдот с несмешным концом, не предназначенный для юных ушей. — Ребята к этому очень серьезно относятся. Сдают в утиль банки из-под кока-колы, используют энергосберегающие электрические лампочки. Вчера они все писали письма китайскому послу. Китайское правительство собирается строить плотину в месте, находящемся под охраной ЮНЕСКО, угрожая разрушить дома миллионов людей, в том числе народа накси — а это один из последних народов в мире, где сохранился матриархат, — вы не знали, Говард? Ребята были так рассержены! Но большинству людей, похоже, все это совершенно безразлично.

— У них нет вас — той, которая бы их вдохновляла, — замечает Говард.

— Думаю, мы даже представить не в состоянии, что наш образ жизни когда-нибудь изменится, — продолжает она, не обращая внимания на его неуклюжую лесть. — Не говоря уж о том, что ему вообще настанет конец. Точно так же, как здесь мальчишки иногда делают глупости — ну, например, карабкаются на электрические столбы, прыгают на скейтбордах с трехметровых стен — просто потому, что не могут себе представить, что это такое — покалечиться. Им кажется, что можно так рисковать вечно. Так же и мы. Но ничто не длится вечно. Цивилизации приходит конец, всему приходит конец — вы же этому учите их на своих уроках истории, да?

Она произносит эти слова нежно, будто напевает колыбельную. Ее колено, обтянутое чулком, касается его бедра. Кажется, сам воздух искрится.

— История учит нас тому, что она ничему не учит, — вспоминает Говард.

— Это отнюдь не говорит в пользу учителей истории — правда? — шепчет она ему.

Стоя перед ней у доски, Говард вдруг сознает, что позади него сейчас пустые школьные парты и никто в целом мире не знает, где они сейчас.

— Так научите вы меня чему-нибудь, — подстрекает он ее. — Займитесь моим образованием.

Ее глаза блуждают по потолку: она делает вид, будто ищет там какую-то мысль; потом, подавшись вперед, она сообщает ему доверительным шепотом:

— Мне кажется, вы больше не влюблены в свою подругу.

Это болезненный укол, но Говард продолжает улыбаться:

— Значит, вы видите меня насквозь?

— Вас нетрудно раскусить, — говорит она, проводя кончиком пальца по его лицу. — У вас все здесь и так написано.

— А может быть, я тоже вижу вас насквозь, — парирует Говард.

— Вот как? И что же вы видите?

— Вижу, вы хотите, чтобы я вас поцеловал.

Она смущенно смеется и свешивает ноги со стола.

— Это не то, что вы видите, — говорит она.

Она уходит в дальний конец класса, оправляя платье. А потом дружелюбным, но безличным тоном, в точности как телеведущая, задающая очередной вопрос гостю, произносит:

— Расскажите, почему вы ушли с фондовой биржи, чтобы стать учителем. Вы внезапно ощутили потребность делать что-то осмысленное? Или погоня за богатством вас перестала привлекать?

Говард понимает, что это просто обруч, через который ему нужно проскочить; он допустил промах, и этот диалог, при всей его искусственности, — единственный возможный путь назад, к тому, что эти губы обещали ему еще несколько секунд назад. Он некоторое время молчит, обдумывает свою тактику, удерживает прежнюю позицию у стола, а потом отвечает таким же ровным, приятным тоном:

— Ну, скорее, это я перестал привлекать погоню за богатством.

— Погорели, — говорит она без всякого выражения.

Говард пожимает плечами. Он вдруг осознает, что все это до сих пор слишком чувствительно, чтобы просто иронизировать или слишком беспечно обсуждать.

— Такое случается, — говорит она. — Это тяжелая работа, она не всем подходит.

— Люди, которые лишились своих денег, были менее философски настроены.

— Поэтому вас и прозвали Говардом-Трусом?

— Нет.

— Значит, это как-то связано с тем, что произошло в карьере Долки? — Ее глаза, сощурившись, хищно смотрят на него. — С тем прыжком на эластичном тросе? Когда ваш друг покалечился?

Говард молча улыбается.

— Значит, это вы должны были тогда прыгать, да? — Она отворачивается, а потом продолжает прежним сладким голосом телеведущей: — Обеспокоенный своей репутаций, вы не справились с работой в Лондоне и вернулись домой, решив, что станете вести достойную, но лишенную рисков жизнь. Вот как вы стали учителем истории. — Она прислоняется к двери, ее глаза посверкивают на него сквозь тени. — Здесь вы всегда знаете, чем все кончится, здесь вас не подстерегают неожиданности. Это все равно что расхаживать среди невероятных декораций для исторического фильма, который закончили снимать много лет назад.

У Говарда мелькает мысль: а вдруг она ненавидит его? Впрочем, это не кажется ему препятствием к тому, ради чего они здесь укрылись.

— Разным людям подходят разные работы, — говорит он дружелюбным тоном. — Вы ведь тоже когда-то хотели стать учителем.

— Да я кем только не хотела стать, — кивает она. — Но у меня никогда не было определенного призвания. А быть учителем нужно действительно сильно хотеть. Невозможно сильно хотеть быть, например, консультантом, потому что там много платят. Там тебе уже подсовывают готовую мотивацию. Так намного легче.

— И все-таки вы здесь.

Она смеется:

— Да, верно… Мне просто захотелось чего-то нового. Новизна очень стимулирует — вы не согласны?

Она сложила руки за спиной, а подбородок отвернула вбок. Говард приближается к ней, будто к темной пропасти; его движения кажутся автоматическими, как будто он — только выдуманный персонаж из книжки, которую он читает.

— Кажется, кто-то сказал, — продолжает она, — что испытывать скуку — непростительный грех?

— Говорить так — это и значит испытывать скуку.

— Какая разница? — говорит она и прислоняется головой к двери. — Мир такой огромный — столько всего можно увидеть, сделать… А для нас — тут, на Западе, где у людей больше денег, власти и свободы, чем когда-либо… — Она качает головой. — Скучать просто преступление. Это оскорбление для всех, у кого нет денег, власти и свободы. — Она снова смотрит на него. — Вам не кажется, что мы должны любой ценой бежать от скуки?