лампы и даже сотрудники, которые уже шли, улыбаясь, к нему с поздравлениями. Будто сквозь вату до него долетели довольные голоса:
— Теперь Кулакову несдобровать.
— Давно пора через газету.
— Молодец, Кузьма Федулыч. Догадался! И кто бы мог подумать?
Председатель месткома Рефлексов с чувством потряс безжизненную руку Тряпкина:
— Доброе дело сделали, товарищ Тряпкин. Очень все верно описали: и как на сотрудников кричит, и как посетителей в приемной маринует. И, знаете, хорошо, что фельетон написан именно вами. Ведь вас все, как бы это сказать, безропотным существом считали. Этаким зайчишкой-трусишкой. Это вас-то! Орла!
Кузьма Федулыч, блуждая перед собой далеко не орлиным взором, тупо соображал… Ну, конечно! Впопыхах он отнес в редакцию черновик, подписанный своей настоящей фамилией. Как в тумане, перед ним рисовалось лицо Кулакова, гневное, трясущееся. В ушах, заглушая голоса сотрудников, гремел рыкающий бас: «Тряпкина по сокращению штатов! Пусть его газета берет, а мне он не нужен!»
Для Тряпкина начались страшные дни. Кулаков, очевидно, готовя достойную кару, зловеще молчал. Дома пилила жена. На работе сотрудники хвалили его за бесстрашие и принципиальность, а Кузьма Федулыч, нервно почесываясь и потея от тихого страха, поглядывал на дверь — не вошло бы начальство.
Тряпкин похудел и ссутулился. Он потерял аппетит, веру в будущее и желание читать газеты. С тоскливым ужасом он ждал решения своей судьбы.
На общем собрании коллектива страдания Тряпкина достигли апогея. Кулаков, сидя за столом президиума и гипнотизируя Кузьму Федулыча тяжелым свинцовым взглядом, о чем-то шептался с руководящим товарищем из центра. «Обо мне, — холодея, думал борец за правду, — о моем фельетоне». Товарищ из центра тоже смотрел на Тряпкина и, как казалось, сокрушенно качал головой.
Выступал Рефлексов. Погруженный в тяжелую думу, Кузьма Федулыч не слушал выступления и насторожился лишь тогда, когда в тишине прозвучала его фамилия.
— Да, да, — гремело с трибуны, — товарищ Тряпкин правильно выступил со своим фельетоном. Грубостью и бюрократическими замашками Кулаков позорит звание руководителя советского учреждения…
Кузьма Федулыч обратился в слух. Он недоумевал. В сознании никак не укладывалось, что председатель месткома решил добровольно разделить с ним печальную судьбу.
Рефлексову шумно аплодировали. Однако Кузьма Федулыч от аплодисментов воздержался.
Собрание приняло оживленный характер. Один за другим к трибуне потянулись выступавшие. И все они, говоря о недостатках, резко критиковали Кулакова.
У Тряпкина кружилась голова: «Батюшки! Теперь-то уж наверняка уволит. Весь тон собранию задал своим фельетоном, будь он трижды неладен».
Наконец слово взял товарищ из центра. Он вышел на трибуну и, обведя взором слушателей, остановил его на потном лице Тряпкина. Кузьма Федулыч страшно сконфузился и ни к селу, ни к городу прошептал: «Здравствуйте».
— В министерство давно поступают жалобы на Кулакова, — начал выступающий. — Мы неоднократно указывали на неправильное его поведение. Думали, что он исправится. Но факты говорят о другом. И в частности, вот фельетон товарища Тряпкина. Вернувшись, я буду ставить вопрос о снятии Кулакова с работы.
Сначала Кузьма Федулыч ничего не понял. Он, боязливо ежась, поглядывал в президиум и лихорадочно соображал! «Как? Снимут с работы не его, а Кулакова? Неужели спасен? Господи…» Сомнений не было: тучи пронесло, и для Кузьмы Федулыча ярко засветило солнце в образе руководящего товарища.
Когда раздались аплодисменты, Тряпкин рукоплескал так, что заболели ладони.
В перерыве Кузьма Федулыч вышел в коридор покурить. Мимо торопливо прошел Кулаков. Тряпкин бесстрашно посмотрел на него и дерзко усмехнулся. Кулаков отвел глаза.
— Эк я его, — обратился Кузьма Федулыч к группе сослуживцев. — Поддал пару… Хе-хе.
— И правильно! — зашумели все. — Теперь Кулакову конец. Довольно с ним нянчились в министерстве. Больше не будут.
К беседующим подошел Рефлексов.
— А ваш, Кузьма Федулыч, фельетон многих задел за живое. Слышали, как выступали? Да-а, отшумел Кулаков.
Тряпкин значительно посмотрел на окружающих и с чувством произнес:
— Иначе я не мог. Как труженик печати…
Он поднял палец и принялся излагать сбои взгляды на печать.
Его слушали внимательно, не перебивая.
— А знаете, товарищи, — предложил Рефлексов, — неплохо бы нам это самое… собраться сейчас, посидеть в домашней обстановке. Редко мы так-то собираемся. Поехали ко мне хотя бы. Чайку попьем, телевизор посмотрим. Поехали, в самом деле…
Собеседники с удовольствием приняли приглашение. Только Кузьма Федулыч изъявил было желание отправиться домой, но его принялись шумно уговаривать:
— Как это так?
— Герой, можно сказать, дня…
— Поехали, Кузьма! Федулыч, там и о печати поговорим.
Тряпкин, улыбаясь, надумал и согласился. Одевались весело, с шутками. Кузьма Федулыч, принимая от гардеробщицы пальто, бодро поинтересовался:
— В зал-то заходила ли, Никоноровна, на собрание? Слышала, как Кулакова разделывали?
— Слышала, батюшка, слышала, — старушка скорбно поджала губы. — Жалко мне тебя, родимого…
— Это почему же меня жалко?
— Да как же? Кулаков-то со света тебя сживет теперь.
— Но ведь его снимут, Никоноровна. Понимаешь? С работы снимут.
— Ох, снимут ли, нет ли, это еще вилами на воде писано. О прошлом-то годе тоже одного хотели так снимать, да оставили. Повинился бы ты перед ним. Не ровен час… Да ты, голубчик, галошу-то пошто в карман пихаешь? На ногу ее, на ногу. Вот так.
Кузьма Федулыч тупо улыбнулся и, покачиваясь, направился к дверям, растерянно вертя в руках вторую галошу.
— Товарищ Тряпкин, — окликнули его, — куда же вы, дорогой? Нас обождите.
Тряпкин остановился. Хотел было что-то сказать, но вместо этого, потоптавшись, безнадежно махнул галошей и направился домой. Внутри у него противно сосало.
Рисунок А. Каневского
— Уволен по собственному желанию…
За то, что косо посмотрел на начальство.
Семен Нариньяни
СЛУЧАЙ В ДОРОГЕ
На полпути из Киева в Сочи Степан Иванович почувствовал приближение беды. Заныла, засвербела нога, которая со времени войны никак не могла прийти в норму. Утром боли были еще терпимы, а днем — хоть кричи. Как будто свора собак вцепилась зубами в жилы и каждая рвет и тащит в свою сторону. Степан Иванович пьет капли, порошки, греет ногу грелками, а боли все сильнее. Ноге могло помочь только одно-единственное средство — покой. Степану Ивановичу следовало немедленно положить ногу на мягкие подушки, да повыше, и не трогать, не прикасаться к ней.
А в дороге какой покой?
Путешествие пришлось прервать в чужом городе, где у Степана Ивановича ни родных, ни близких. Куда идти? Хорошо, что рядом была жена, Клавдия Ивановна. Степан Иванович опирается одной рукой на руку Клавдии Ивановны, а другой — на суковатую палку, поднятую у забора, и с превеликими страданиями добирается до гостиницы «Московская».
— Товарищ, будьте любезны…
А товарищ смотрит на Степана Ивановича невидящими глазами и говорит:
— Свободных