колесе.
— Ну, ничего, ничего, — говорил Иван Кузьмич. — Труд строителей никогда не был легким.
Было чудесное время года — лето. Золотая пора для строителей. Дела шли день ото дня лучше. Иван Кузьмич был доволен. В газете появилось сообщение, что возглавляемые им организации успешно выполняют план. Он посещал стройки, дружески беседовал с рабочими, но никогда не подымался выше второго этажа. Когда его приглашали на третий или четвертый этаж, делал скорбное лицо, прикладывал ладонь к сердцу и тихо говорил:
— Не могу, братцы. Сердце.
Зато заседания и совещания Иван Кузьмич посещал охотно. При удобном случае говорил об успехах своего коллектива, но делал это всегда осторожно, скромно, потупив голову. Если его спрашивали, как коллектив добился хороших результатов, тихо и поучительно произносил:
— Трудиться надо, товарищи, трудиться!
Но вот наступила осень. Дожди, слякоть, холода мешали строителям, и подведомственные Ивану Кузьмичу тресты резко сдали темпы.
Иван Кузьмич нервничал, кричал на совещаниях, а когда почувствовал, что план будет сорван, снова занемог. Произошло это почти так же, как и в первый раз. Утром к нему зашел начальник планового отдела и сообщил, что план девяти месяцев выполнен на восемьдесят два процента, что социалистические обязательства находятся под угрозой срыва. Иван Кузьмич промычал что-то непонятное, злобно посмотрел на начальника планового отдела и сжал ладонями голову.
На этот раз его положили в больницу.
— Черт ее знает, — говорил он доктору, — колет что-то в затылке.
— Странная болезнь у нашего начальника, — шутили сотрудники. — План — вниз, давление — вверх.
Две недели лежал Иван Кузьмич в палате и, глядя на больных, с тревогой думал, что когда-нибудь и он тоже заболеет и, чего доброго, помрет.
Из больницы Ивана Кузьмича отправили в санаторий.
Он ходил по аллеям парка сгорбленный, печальный и подолгу смотрел на скованную стужей землю. К Ивану Кузьмичу приезжали сотрудники и спрашивали с тревогой:
— Как здоровье, Иван Кузьмич?
— Плохо! Очень плохо! — тихо, как и полагается больному человеку, отвечал он.
На службе стали поговаривать:
— Плох наш Иван Кузьмич. Чего доброго, помрет!
И действительно, вид у него был больной, ходил он, медленно передвигая ноги. Казалось, толкни человека — упадет и не встанет.
Проявляя заботу о здоровье Ивана Кузьмича, к нему в санаторий приехал вышестоящий начальник.
— Ну, как дела? — спросил он бодро, чтобы поднять настроение у Ивана Кузьмича.
— Плохо! Очень плохо! — ответил Иван Кузьмич. — На такой работе при моем здоровье меня хватит на полгода. Хорошо бы подобрать что-нибудь полегче, поспокойнее.
— Это можно, — обнадеживающе говорил гость…
Между тем Иван Кузьмич нет-нет да и позвонит заместителю.
— Ну, как там наши дела? Как с планом? Но вести оставались неутешительными…
И вдруг случилось неожиданное.
— Помогли нам, Иван Кузьмич, — слегка заикаясь от волнения, кричал в телефонную трубку заместитель. — Крепко помогли. Да и сами мы прилично поработали, так что, думаю, годовой план обеспечим. Может быть, даже досрочно.
За несколько дней до конца года, прервав лечение, Иван Кузьмич вернулся на службу. Вошел в кабинет, сел за стол, нажал кнопку звонка и внушительно сказал замершей в дверях секретарше:
— Позовите начальника планового отдела с материалами о досрочном выполнении годовой программы. Надо немедленно послать рапорт начальству.
Но… обеспокоенное состоянием его здоровья, чуткое начальство уже приняло решение о переводе Ивана Кузьмича на другую, менее ответственную и более спокойную работу.
На этот раз Иван Кузьмич занемог всерьез.
Н. Ломсков
НЕЧИСТАЯ СИЛА
Вы спрашиваете: есть ли нечистая сила на свете? Заявляю вам авторитетно: есть. Должен вам сказать по секрету, современная нечистая сила стала похлеще прежней. Раньше, помню, если нечистый дух и проказил, то обычно по мелочам. Глядишь, бывало, сани как сани, вдруг оглобли поднялись, заржали и… фьють, нет твоих саней. Утром же, когда проснешься, пойдешь допивать горилку к куму, глядишь: а сани-то на месте. Во! Знать, с понятием сила-то была. А сейчас что? Все эти представители таинственной нечисти только и думают, как бы урвать побольше. Не много, правда, ихнего брата осталось среди нас, но есть, и приносят они сплошной вред и опиум. Не верите? Так вот послушайте, какой со мной однажды случай произошел.
Заболел у меня что ни на есть коренной зуб. И уж так заболел, что я света вольного невзвидел. И чем я только не лечился: и компрессами, и куревом, и водкой. Бывало, так налечишься, что сам ничего не чувствую и не помню, а он ноет и сверлит, сверлит и ноет.
И решил я его тогда выдернуть. Выбрал наикрепчайший шпагат, привязал им больной зуб к дверной ручке и что есть силы толкнул ногою дверь. Словно кувалдой, меня в скулу ударило. Когда очнулся, гляжу: дверная ручка на шпагате болтается, а зуб на месте. Меня даже в дрожь бросило. Ну, что я с ним, треклятым, делать буду, если против него четыре гвоздя не устояли.
— Ты бы, Миколай, — сказала мне моя старуха, — к Лукиничне сходил. Бают, она мастер зубы заговаривать.
— Отстань ты со своей Лукиничной, — простонал я, — тут в больницу идти надо.
— И не вздумай. Да ты что?! Ручку вон погнул и то не вырвал. Неужели думаешь, наша докторша вырвет?
«И правда, — решил я. — Не вырвать этой худенькой девчушке мой коренник. Знать, к бабке на поклон идти придется».
— Вижу, мил человек, зубы у тебя болят, — проскрипела Лукинична при встрече.
А чего тут видеть, если тебе портрет наизнанку вывернуло.
— Могу помочь твоему горю, — продолжала старуха, а сама при этом на себя таинственный вид так и напускает, так и напускает. — Только тебе как заговорить: просто или с прокладкой?
— А какая разница? — спросил я. — Лишь бы зуб не болел.
— А разница, мил человек, такая: просто — два рубля, с прокладкой — три, так как с ней быстрее действует.
— Да ты что, старая… — было взорвался я, но зуб в это время так стрельнул, что из глаз искры посыпались.
— Как хочешь, как хочешь, мил человек, я не неволю, — заскрипела колдунья, а сама подставляет мне стул: знает, что никуда я от нее не денусь. Обессилев от боли, я плюхнулся в стул и слабо махнул рукой. Старуха цепко схватила одной рукой меня за подбородок и своим крючковатым пальцем полезла мне в рот. Я было хотел вырваться, но старуха так дернула меня за подбородок, что я и застонать не в силах был.
— Зуб на зуб, хворь на хворь. Всех взвали каламборь, — забубнила в это время моя мучительница, затем погладила по моей оттопыренной щеке, плюнула в сторону и из каких-то неведомых складок своего платья достала