– Отстань от меня! – чуть не плача, взмолилась девушка. – Уйди! Я не хочу с тобой ни о чем говорить!
– А почему тебя так заинтересовала Марина, а?
– Потому что я не хотела бы оказаться на ее месте! – выпалила Агния. – Я не люблю тебя. И что ты привязался ко мне, Эдик? Мы с тобой переспали, да… И что теперь? Я должна стать твоей женой? Не смеши!
Эдуард побледнел, его лицо исказилось.
* * *
Утром выезжали на большое ДТП на Садовом. Потом направились к ближайшему метро – с подстанции сообщили, что пожилой женщине у турникетов стало плохо.
К приезду «Скорой» женщину уже вывели на свежий воздух – теперь она сидела неподалеку от входа, в скверике, на лавке.
– Наконец-то… – навстречу к спешащей бригаде бросилась сотрудница метро. – Принимайте. Свалилась в вестибюле, когда выходила… Хорошо, что не в час пик, иначе затоптали бы. Ладно, побежала!
Сотрудница метро торопливо ушла.
Григорий с Верой Петровной быстро осмотрели больную. Померили давление, сняли кардиограмму на переносной аппаратуре…
– Давление повышено… Вера Петровна, укол ей сделайте. Как зовут? – обратился Григорий к больной. – Сколько полных лет?
– Селиверстова, Зинаида Яковлевна. Шестьдесят два мне… – вяло ответила та. Женщина выглядела гораздо старше своего возраста – с седыми волосами, измученным лицом и в старомодном болоньевом плаще.
Вера Петровна сделала женщине укол.
– В больницу едем?
Женщина закрыла глаза, отдышалась. Через некоторое время ответила:
– Никуда не поеду. Мне лучше. Правда. Укол сделали – и лучше… Зачем куда-то ехать-то? Не поеду.
– Давление часто скачет? Какие препараты принимаете?
Зинаида Яковлевна бодро ответила. Она оживала прямо на глазах.
– Григорий Иванович! Вызывают вас! – крикнул из кабины «Скорой» Покровский, водитель.
Харитонов ушел к машине – переговорить с подстанцией. Фельдшер Вера Петровна осталась сидеть с больной.
– Ну как, Зинаида Яковлевна, лучше?
– Лучше. Прям другое дело… – Селиверстова глубоко вздохнула, наклонилась, с живым интересом разглядывая монетку, валявшуюся в пыли возле лавки. – О, десятка…
Женщина схватила монетку, и из кармана ее широкого болоньевого плаща выпали большие ножницы.
Вера Петровна подняла их:
– Зачем это вы с собой носите, милочка? В кармане, без чехла… А ну как поранитесь? Или кого пораните случайно, в метро?.. Вдруг на эскалаторе голова закружится? Упадете, а ножницы полетят в кого-то!
Женщина снова спрятала ножницы в карман плаща, буркнула недовольно:
– Сроду на эскалаторе голова не кружилась…
– Ага… Ножницы-то зачем?
– Просто. Купила, забыла дома выложить. Забыла! – раздраженно произнесла Селиверстова.
– Ладно, ладно, не злитесь, а то давление опять скакать начнет…
Пациентка молчала. Она выглядела уже вполне здоровой.
Мимо прошла девица в мини, с роскошной гривой блондированных волос.
– Ишь, расфуфырилась… – неодобрительно произнесла Селиверстова. – Патлы свои распустила…
– Молодежь! – безмятежно улыбнулась фельдшер. – Они такие…
– У меня тоже дочь была, – вдруг произнесла с кривой улыбкой Селиверстова, не слушая Веру Петровну. – И тоже волосы у нее были. Золотые, до попы. Чудо. Вот ее волосы – это да… Такие стоило миру показать. Не то что эти… мочалки.
– А где сейчас дочь-то? – с любопытством спросила Вера Петровна.
– Пропала. Давно. Давно-давно, – все с той же кривой улыбкой произнесла Селиверстова.
– Ох ты!..
– Ничего, я уж не переживаю. Померла, поди. Иначе вернулась бы, да? Столько лет-то прошло… Менты – гады. Ненавижу их, – с озлоблением вдруг произнесла Селиверстова. – Хоть бы тело нашли, я бы дочку похоронила по-человечески. Так нет, даже того не сделали! Ур-роды проклятые…
– Все, все, не надо. Успокоились… Давайте я вам еще давление померю. Работаете? На пенсии?
– Как же, проживешь сейчас на пенсию… Работаю, в ресторане «Мечта», посудомойкой. Вот люди, тоже делать им нечего – в рестораны ходят жрать. Другие на одной гречке с хлебом сидят, а эти крабов трескают… Чтоб они все подавились, ур-роды…
– Вера Петровна, как? – крикнул из машины Харитонов, держа в руках переговорное устройство.
– Норма! Зинаида Яковлевна, в больницу едем?
– Да не поеду я никуда… – раздраженно отозвалась Селиверстова. – Лучше мне. Сейчас посижу еще чуток да домой.
– Распишитесь в карте вызовов, что отказываетесь от госпитализации… Да, здесь. Старайтесь отдыхать, в метро без надобности не ездите. Если что – опять «Скорую» вызывайте.
– Да, да. Спасибо, – буркнула Селиверстова. – Езжайте уж. Может, еще кого спасете.
– Да нет, у нас уж смена закончилась. Сейчас тоже по домам… – Вера Петровна направилась к «Скорой». Уже сидя в машине, произнесла задумчиво: – Откуда в людях столько злобы? Понимаю, жизнь тяжелая, и все такое… Но разве это повод – ненавистью упиваться? А потом на гипертонию жалуются…
– Психосоматика, – рассеянно отозвался Харитонов.
– Есть ли смысл в таких людях? Зачем они живут? Для чего? Я не понимаю…
– Вера Петровна, не бузи. Смысл есть, – обернулся к напарнице Харитонов. – Только мы его не всегда видим.
– Да, хотела бы я верить… – вздохнула Вера Петровна.
…Переодевшись, Григорий возвращался домой.
Все последнее время он был сам не свой. Он не понимал, из-за чего Агния на него обиделась, почему убежала. Конечно, неприятно узнать, что твой возлюбленный когда-то ударил женщину… Но это было восемнадцать лет назад! С тех пор много воды утекло – мир изменился, и изменился он, Григорий Харитонов. Почему Агния этого не понимает?
Сейчас ему и в голову не пришло бы поднять руку на женщину. Уже не первой молодости он, всякое видел, многое понял. Работа эта еще ума прибавила.
Но Агния словно не хотела ничего знать. О, ты ударил женщину, ты злодей, не хочу с тобой водиться…
«И не надо! – с неожиданной злостью подумал Григорий. – Переживу…»
Григорий понимал, что сам себе противоречит – он все равно сейчас злился и переживал. Из-за Агнии.
Как когда-то – из-за Марины.
Господи, как Григорий любил Марину, как сходил по ней с ума… Они с четырнадцати лет почти не расставались, он уже и не помнил того времени, когда не любил Марину. Он считал эту девушку своей собственностью, она была продолжением его тела, его души, его второй половинкой. Они уже кожей срослись!
«Если бы Марина была жива – я бы заставил ее простить себя. Я бы заставил ее забыть того типа, с которым она вздумала связаться… И мы бы с ней жили вместе – до сих пор. Поженились бы, как и собирались. У нас были бы дети. Все путем!»
В последний год перед своей гибелью Марина стала тиха, рассеянна. При встречах уже не бросалась на шею, не визжала от восторга – девичьего, глупого, такого милого: «Гришечка ты мой золотой, как же я по тебе соскучилась!» Потом стала пропадать.