Читать интересную книгу Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) - Эрнст Юнгер

После длительного разговора мы оседлали лошадей и объехали местность. Со своими перевернутыми вышками, взорванными резервуарами она напоминала ящики для железа, какие мы видим иногда в слесарных мастерских. Заржавленные, погнутые, разобранные детали валялись вокруг, между ними — взорванные машины, котлы, баки. Мысль о том, чтобы что-то начинать делать в таком хаосе, может привести в отчаяние. То там то здесь на местности виднелись люди, поодиночке или группами; они блуждали, как посреди разваленной головоломки. Зияли свежие минные воронки, особенно рядом с вышками. Вид саперов, тщательно обследующих землю своими щупами, будил тягостное чувство, которое охватывает человека, когда даже земле под ногами нельзя доверять. Но в конце концов, подо мной была лишь смирная лошадь.

За обедом мы пили кавказское вино и обсуждали вечную тему: как долго продлится война? Майвег, десять лет проживший в Техасе в качестве инженера-нефтяника, считал, что война против России потребует предела возможного и точно так же выдохнется против Америки, причем за счет англичан и французов.

Я же, напротив, приводил доводы, что именно интенсивность войны говорит об обратном. Ведь неясность исхода — самое худшее, что можно предположить. Распространенный прогноз, что война будет длиться бесконечно, основывается, в сущности, на нехватке фантазии; его приводят люди, не видящие выхода.

Деталь: русские пленные, которых Майвег велел отобрать из всех лагерей для восстановительных работ; бурильщики, геологи, местные рабочие-нефтяники одной воюющей частью использовались на вокзале в качестве грузчиков. Их было пятьсот человек, из которых триста пятьдесят умерло на обочинах. Когда вернули оставшихся, умерло от истощения еще сто двадцать, так что осталось только тридцать.

Вечером Новый год в штаб-квартире. Я снова увидел, что чистая радость праздника стала невозможна в эти годы. Так, генерал Мюллер рассказывал о чудовищных позорных акциях службы безопасности после взятия Киева. Снова упоминался туннель с отравляющим газом, куда завозили поезда с евреями. Это слухи, и я записываю их в качестве таковых, но наверняка массовые убийства в огромных количествах имеют место. Я думал при этом о жене славного Потара — он за нее так боялся. Вглядываясь в отдельные судьбы и подозревая о размерах злодеяний, совершающихся в местах уничтожения, ощущаешь такие страдания людей, что опускаются руки. Отвращение охватывает меня тогда перед мундирами, погонами, орденами, оружием, чей блеск я так любил. Старое рыцарство умерло; войны ведутся технологами уничтожения. Итак, человек достиг состояния, которое Достоевский описал в «Раскольникове». Себе подобного он воспринимает как вредного паразита. Именно этого он должен прежде всего остерегаться, если не желает очутиться в мире насекомых. Это ведь о нем и его жертвах потрясающее, вечное: «Это — ты».

Я вышел на улицу, где мерцали звезды и зарницами вспыхивали выстрелы. Вечные картины: Большая Медведица, Орион, Вега, Плеяды, туманность Млечного Пути, — что такое люди и наш земной путь перед этим сиянием? Что все наши преходящие муки? В Полночь среди шума застолья я вспомнил дорогих мне людей и живо ощутил их дошедший до меня привет.

1943

Апшеронская, 1 января 1943

Пророческие новогодние сны: я нахожусь в большой гостинице и с носящим при себе посеребренные ключи портье беседую о чемоданах путешественников. Он считает, что эти люди в высшей степени неохотно, с ощущением большой растерянности расстаются с чемоданами, которые означают для них нечто большее, чем просто футляр для их имущества. В них заключено все: путешествие, престиж и кредит. Чемоданы для путешественников — как их собственная кожа, как корабль, последнее, с чем расстаются в бурю. Я смутно ощутил, что гостиница — это мир, а чемодан — жизнь.

Потом для стрельбы из лука я вырезал Александру стрелу из побега розы с красным бутоном на конце. Встал рано, готовясь к отъезду в Апшеронскую. Великолепное солнце сияло в горах, леса дышали фиолетовыми красками, обещавшими скорую весну. Я был в превосходном настроении, как воин, вновь выходящий на арену. Мелкие будничные дела в первый день года исполнены особой прелести; умывание, бритье, завтрак и записи в дневнике — символические акты, торжественно совершаемые человеком.

Три благих решения. Первое: «жить умеренно», ибо почти все трудности в моей жизни основывались на прегрешениях против чувства меры.

Второе: «всегда видеть несчастных». Человек от рождения склонен не воспринимать истинное несчастье, более того, он отводит от него глаза. Сочувствие всегда плетется в хвосте.

И наконец: я хочу прогнать от себя всякую мысль о собственном спасении в том круговороте катастроф, которые возможны. Гораздо важнее вести себя достойно. Мы стараемся утвердиться лишь на поверхностных точках скрытого от нас целого, и, быть может, уловки, которые мы при этом измышляем, как раз и ведут нас к гибели.

На этот раз дорога не казалась такой безжизненной. Я насчитал по крайней мере пятьсот человек, работавших на ней. Остальные пятьсот подвозили на машинах и лошадях снабжение. Такие картины подавляют зрелищем огромного пространства, и даже сами горы, такие как Семашхо, обретают титаническую тяжесть. Замечательный прогноз Шпенглера также пришел мне на ум.

В Апшеронской я сначала обедал с Массенбахом, затем мы совершили прогулку по лесу. Белые горы сияли на горизонте. Мы говорили о позорных акциях, совершаемых в наше время. При этом он был уже третьим, кто считал их неизбежными. Кровавая расправа с русской буржуазией после 1917 года, уничтожение миллионов в тюрьмах ввергли в панический ужас немецкого обывателя и обернулись кошмаром. Так, справа пришло то, что казалось еще более страшным слева.

Такие беседы ясно показывают, как глубоко техническое мышление проникло в нравственность. Человек ощущает себя находящимся внутри огромной машины, из которой он не в силах выбраться. Здесь всюду правит ужас, идет ли речь о помрачении или гротесковости в Деле хранения секретов или о всеобщем недоверии. Всюду, где встречаются два человека, они начинают подозревать друг друга, едва успев поздороваться.

Майкоп, 2 января 1943

Ночью до пятидесяти бомб упало на местечко. С утра я отправился в Майкоп. Машина ехала мимо смененных отрядов, тянувших за собой средневековый канат. Вообще, все это скорее напоминает Тридцатилетнюю войну, чем прошлую, — и не только своими формами, но также религиозной проблематикой, высвечивающейся все яснее.

Погода была ясной и мягкой. Утром я ходил в парк культуры, в котором крошатся гипсовые фигуры современных сверхчеловеков. Затем на крутой берег Белой. Днем меня принял генерал Конрад, командующий верхнекавказским фронтом. Он показал мне на столе огромную карту и сказал, что готовится отступление. Удары, нанесенные 6-й армии, расшатали все южное крыло. Он полагает, что наши силы за последний год были растрачены впустую людьми, разбирающимися в чем угодно, но только не в умении воевать. Особенно дилетантским является пренебрежение созданием ударной группировки войск на главном направлении; Клаузевиц перевернулся бы в гробу. Следуют за любым капризом, за любой случайной идеей, пропагандистские цели вытесняют стратегические. Можно захватить Кавказ, Египет, Ленинград и Сталинград, но не одновременно же! — и при этом существует еще несколько побочных планов.

Теберда, 3 января 1943

Когда я в восемь часов приехал на аэродром, приземлился немецкий самолет-разведчик. Во время утреннего полета зенитный снаряд попал в его левое крыло, в котором теперь виднелась дыра величиной с арбуз. Потом на него накинулись четыре истребителя.

Свой же бортовой стрелок при рывке машины вверх запустил сноп из двадцати пуль в верхнее рулевое управление. Во время воздушного боя снаряд оторвал у бортовой пушки правое боковое управление; свыше тридцати пуль продырявило машину. Серое покрытие отскочило, царапины отливали серебром. Бензобак также имел пробоины.

Летчик, старший лейтенант, бледный, безмерно усталый, жадно затягивался сигаретой, объясняя, как он выдержал бой. Пробоины в бензобаке автоматически закрылись резиновой прокладкой, Разговор о прыжке в случае пожара. «Над русским районом это невозможно. Тогда уже все равно, стреляют ли сверху в голову или справа в парашют».

Я сел в Физелер Шторх, самолет, рассчитанный на пилота и одного пассажира. При подъеме стал виден план поселка: правильные квадраты домов, с садами между ними. Мы медленно парили над землей. Я с восхищением следил за птицами внизу, гусями, спешившими строем, и курами, суетливо ищущими укрытие в тени изгородей и заборов, будто они на самом деле увидели аиста, Ястребы с хищным размахом чертили перед нами круги; стаи синиц и зябликов мелькали в дебрях подсолнечника.