не для форса, щегольства, понятно, прибыл-то, не для того, чтобы повыкаблучиваться и покрасоваться в военной, необычной для наших таёжных местностей форме, значками да погонами посверкать на людях, перед девушками и парнями, поотлёживаться после службы нелёгкой, а он с ходу, с поезда, с автобуса, ведь часа четыре назад или чуть более прибыл, да, да, именно с ходу – как в бой, как – на крепость вражью. Так-то, братцы: избу родовую спасает, наказ отца исполняет. Галинка как-то раз ещё нынешней зимой сказала мне, что Саня в письме прописал строго, едва не требовательно, чтобы дом в Единке сберегла во что бы то ни стало, не позволила сжечь, разорить, затопить, а он в мае прибудет, разберёт его до последнего брёвнышка и камушка и перевезёт на новое место. Попросил в письме, чтобы от квартиры отказалась: где прадед мой жил, где дед мой родился, прожил целую жизнь и откуда ушёл в мир иной, где отец и я с сёстрами и братом появились на свет и выросли, где вы с отцом поженились и жили, там и будем дальше жить-быть, хотя и на новой земле. Велел ей подать в сельсовет или в леспромхоз заявку на участок под строительство. Докладываю: заявка получена, – рассматриваем. Скорее всего, землю выделим. Всё одно парень вскорости женится, – пусть строится. Если судьбе не угодно будет поставить родовую избу – выделим лес, стройматериалы: брёвна, доски, шифер, с плотниками подмогнём. От квартиры, к слову, Галинка не отказалась, – зачем? Какой-никакой, а свой угол у вдовы. Следует сказать, тогда слегка поёрничали мы с ней: надо же, судачили да лёгонько посмеивались, какой шустрый выискался –
сам он, вишь. Сам-де с усам. Не оперился, а уже летать ему надо, да высо́ко и далёко. Молодой да ранний. Не надорвался бы. Потолковали в этаком духе и – подзабыли. А оно вон чего: как сказал парень, морфлотец наш, тихоокеанец, так и сделал. И, е-ей, ведь разберёт, вывезет и поставит-таки на новой земле… если, конечно, избе уже сегодня не сгореть. Пламя-то, смотрите, хлещет повсюду, во все стороны, с Ангары хотя и помалу, но беспрестанно надувает ветром-ветерком. Ведь речная долина у нас тут середь гор и сопок, то же самое, что труба, только огромадных размеров. Продувы, сквозняки, вихри бывают такие, особенно на стыке сезонов, как нынче, что у иного прохожего головной убор срывает, а кое-кого могёт и с ног сшибить. Ладно, не будем о грустном. Может, парню и повезёт. Хотя, знаете что: ближе к ночи ветер у нас тут всегда только крепчает: тепло с хладом сталкиваются, порождают, как говорят синоптики, движение воздушных масс. А ноченька – уже вот она, любезная, уже тут как тут. Чую, случиться сегодня широким и коварным дыхам от Ангары, особливо во-о-он от того распадка на противоположном берегу. Его и сам ветер, дующий оттуда, прозывают Задуем-Задуевичем. Впрочем, наше дело маленькое: что мы можем? Супротив Задуя нечем человеку, так сказать,
отдувать. Он – стихия, его не передуешь, как ни пыжься, и мы для него те же муравьишки. Что ж, поехали? Пора.
– Н-да… пожалуй, – неуверенно вымолвил Афанасий Ильич и сам удивился своей неохоте куда-либо уезжать отсюда.
– Как скажете: поехали, так поехали, – казалось, и старик не был настроен уезжать. – Что ж, экипаж подан, милости просим в карету.
От Ангары, похоже, от того от самого Задуя-Задуевича, уже в который раз за последние час, полтора мощно надвинуло сжатого холодного воздуха. Принагнулись и заколотились ветви черёмух, в очагах пожарища ярко и местами яростно всполыхнуло, следом трескуче и жёстче зашумели, захрустели уже догоравшие брёвна и доски.
– Ветер припускается, что ли? – тревожно озирался старик. – Да не-е-ет: поднажал Задуй-Задуевич, да тут же на боковую завалился, старичина, и стихнул. Кажется. Гх, гх, не надо бы сейчас ветродуя, тем более с круговертями: пусть Саня наш повершит своё большое дело, по-путёвому, по-задуманному, по мечтам своим молодым, покамест необоримым. Оно, это самое его дело, может статься, такое же важное и ответственное, как избу срубить, хозяйство завести и потянуть его на своём горбу, детей родить или, напротив, уже выросших, оперившихся, направить во взрослую жизнь. Через то дело, которым сейчас занят Саня с невестушкой своей прекрасной, на долгие-долгие годы впредь жизнь будет обустроенной, удобопонятной, сытной, и не только для тебя, а и – дальше, дальше в родове. Знаете, смотришь, дорогой Афанасий Ильич, на них – и радуешься, искренно ликуешь даже. Всё же мудро устроено человечье общее житьё: если молодым не дают идти вперёд, не позволяют дерзать, творить, а то и немножко подхулиганивать кое в чём и кое-когда, то вся жизнь общества мало-помалу неумолимо закисает, мутнеет, начинает стыдиться самой себя. Молодости нужно доверять, верить в неё, распахивать – если хотите, не без угодливости, – перед ней двери, выводить на большие дороги.
Старик, как бы опомнившись, прикусил губу, в повинности, но очевидно притворной, улыбнулся:
– Что, опять я, старый говорун, охомутал лозунги, затрещал этакой оптимистической трещоткой? Уж простите!
– Что вы! – проявил дежурную учтивость Афанасий Ильич и понуро, в перевалкости своего большого, богатырского тела направился к машине.
«Село горит, а он, видите ли, улыбается, побасенками, фразочками сыпет. Н-да, и взаправду сказочный дед!»
В неторопкости, с оглядками на пожар уселись, в конце концов, в кабину. Ветер действительно несколько утих, видимо, задремал старичина Задуй, даже ветви не раскачивало, однако чувство беспокойства, тягостного ожидания чего-то неприятного, непредвиденного и даже непоправимого не оставляло ни старика, ни Афанасия Ильича.
Крепко чихнув, затарахтел мотор, – вот-вот тронутся в путь.
Однако старик не спешил отжать педаль сцепления и надавить на газ, а Афанасий Ильич так и вовсе высунулся в оконце дверки, сощурился: над полем рядом с избой на птахинском огороде внезапно взнялось пламя. А от избы той изгородь проброшена через всю усадьбу к основной избе с её надворными постройками, с навесом, с высокими воротами. Если полыхнёт эта изгородь с сухой травой, то, возможно, не удастся спасти обе избы.
– Эх, Задуй всё-таки сотворил втихаря, исподтишка своё чёрное дельце – раздул огонь, разметал искры, – досадовал старик, так и не решаясь стронуться с места.
– Подождите немного: я – сбегаю, – неожиданно сказал Афанасий Ильич и стремительно, как в броске, выбрался из кабины. – Кто знает, не помогу ли чем.
– А как же на поезд, уважаемый Афанасий Ильич? Ведь немного осталось до прибытия. Может – поедем? Какая же теперь подмога может быть, коли аж целое село со всех краёв горит и гибнет? Задуй, думаю, всего-то на какие-нибудь