не могу и не хочу поверить, смириться. А небеса
ваши что же?! Небеса-то где же были, чем же, хотя и величавые и высокие, но по сути подлые, равнодушные, таким важным занимались в те секунды и минуты роковые? Какой славный был парень: рослый, стройный, чернобровый, силищи медвежьей, а голова, голова – умом техническим, остроумием, но и добросердечностью блистала. Отловили его ниже по течению, на второй ли, на третий ли день. Люди, по большей части, конечно, старухи, сварливые, злоязычные карги, ведьмовки, потом шушукались, язвили, паскуды, промеж собой, а то и где середь других людей погромче изрекали, каркали: «Дурак дураком Коля-то наш Птахин: не полез бы в воду – сынок евоный, Мишенька востроглазонькой, живой-живёхонькой был бы ноне. Ему, Кольке-то энтому передовику, орденоносцу, вишь ты, древесину, брёвна надо было спасать да реку выручать. О планах, о графиках думкал денно и нощно. Вот, додумкался, думкальщик треклятый. Народное добро, вишь ты, ценьше и родней оказалось для него. Тьфу, проклятущее племя! Всем имя в аду гореть!» Такому или такой отвечали: «Знай помалкивай, помело трухлявое!» Или: «Цыц, собачье отродье!» Эх! что уж после лаяться-то было, искать виноватых, взывать к справедливости, к наказанию. Смертынька, она была копейкой, ракушечкой с начала времён, таковой ей, похоже, и оставаться, поколе живо человечье племя.
Ходят кони над рекою,
Ищут кони водопоя…
– Так, поди, и нам ходить… каждому до своего часа.
Сердце Афанасия Ильича, показалось ему, вроде как вспыхнуло, загорелось, но не жаром, не огнём и тем более не светом чувств, а горечью. И тут же сами собой зачем-то зазвучали, но наплывающими отзвуками, эхами, то ли откуда-то изнутри, то ли совсем откуда-то извне, даже издали, те же слова:
Ходят кони над рекою,
Ищут кони водопоя…
Как откликом сердца, – захотелось пить. И выпил бы он сейчас много, много воды. И непременно какой-нибудь очень, очень холодной, студёной, ледяной, – ключевой ли, прямо из реки ли, чтобы мгновенно затушить, заглушить в себе становившуюся пылом горечь.
«Смертынька… смертынька… Небеса… небеса…»
Он не сразу осознал, что старик продолжал свой рассказ:
Глава 37
– …Но радость жизни, и немалая, всё-таки осталась в Галинке, – в двух дочерях и в подраставшем сыне Сане была она. Иначе совсем пропала бы бабонька, как у нас говорят, скукожилась бы. Дочери, Настя и Клава, к той роковой поре уже взрослыми бабами были – замужем, по дитю у каждой, своими избами, хозяйствами обзавелись. Мужики у обеих ладные: работящие да мастеровитые. Оба, к слову, в Колиной бригаде трудились, – думаю, он и присмотрел их для дочек своих ненаглядных, потихоньку свёл. Я не сказал, как он сам-то умер? Да-а-а, воистину не смирились моя душа и разум, что нет его с нами и никогда уже не будет. Знаете, иной раз идёшь по улице, задумаешься и вдруг слышишь: «Эй, Тихоныч, здоро́во живёшь! Погодь, дело есть». Так любил сказать Николай. Обернёшься, поозираешься – нет как нет моего дорогого товарища, другие люди своей дорогой следуют. Вот потому и не тянет меня проговорить «умер», и – даже подумать, что нет и не будет его с нами. Ушёл он в мир иной едва не тотчас после похорон сына. Лёгкое у него было пробито багром, позвонок расколот, заражение крови обнаружилось да застудился страшно. Всё в жару, в бреду, в беспамятстве лежал в нашей районной больничке. Галинка, дочери и я при нём посменно или вместе поддежуривали. Услыхал я там в коридоре шепоток: «Вот и хорошо, что Птахин не разумеет ничего, в беспамятстве. Уж, что ли, помереть бы ему скорейче. Лучше, пожалуй, и не придумать для него». Два ли, три ли дня протянул. Думали, так в бессознании и уйдёт от нас. Ан нет. Перед самой-самой смертынькой неожиданно очувствовался, движением глаз осмотрелся, призвал к себе Саню, тогда ещё пострела, подростка. А паренька не было в больничке. Галинка говорит Николаю, что сын дома уроки делает, за хозяйством присматривает, скот поит, кормит. Завтра, мол, подвезём. Однако Николай потребовал, чтоб немедля прибыл сын, даже рассерчал вроде бы. Что ж, пришлось мне гнать на газике в наше село. Доставил Саню. И Николай, уже на каплях сил и дыхания, успел сказать ему: «Избу родовую, сынок, береги. Ты отныне хозяин и голова». Что-то ещё хотел молвить, кажется, Галинке, потому что к ней голову повернул. Да грудь уже переставала дышать – подёргивалась лишь, жизнь стремительно истаивала, единственно губы его, корковатые, уже в прозелени, потянулись, потянулись. Мы поняли и подивились: улыбнулся ведь! И, кажется, успел каким-то чудом шепнуть «прости». Да, успел. Уверен, что успел. Коля, это же Коля! Сам Птахин! Кровь птахинская. А она ого-го, что такое! Понимаете? Понимаете, конечно. И – отошёл наш Николай Михалыч Птахин навек с этой улыбкой и словом. Что ж, всем то же самое уготовано. Кто-то сказал: жизнь – отложенная до поры до времени смерть. Философическая красивость, оригинальничанье, а в общем-то заумь. Но, однако же, воистину: жизнь и смерть – неразлучные сестрицы. Одна у другой попеременке в компаньонках, в заговорщицах, в подельницах. Но всякие такие рассуждения по большому счёту – от нечего делать, от праздности. А истинный человек – он живёт полной грудью, полным махом чувств и поступков, бьётся за лучшую долю, за счастье своё и близких, за благополучие своей земли и родины. Когда же при таких раскладах думать о смерти, поминать её? Некогда и не к чему. Если же по-простому: живым – жизнь и – точка! А вернее – многоточие. Впрочем, довольно софистики и красований. Заканчиваю: птахинское житьё-бытьё мало-помалу утряслось, горе запряталось глубоко в сердце. Да и как иначе? Жизнь берёт своё. Саня закончил школу, поработал в бригаде, был призван на флот. Ну-с, вот-с, сами видите, уважаемый наш гость Афанасий Ильич: отслужил парнище честь по чести. Аж три годочка в морской пехоте. Да на самом Тихом океане. И, казалось бы, нет, чтобы подыскать себе местечко полегше, где, может, даже в городе, – свет-то большой, повсюду рабочие руки потребны, страна прёт и прёт к высотам, раздвигает пределы возможного и невозможного. Сколько таких знаю – не вернулись после службы или учёбы в Единку, в район, к таёжной нашей жизни. Что ж, понятно – дела житейские, прозаические: рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Не тут-то было с птахинской породой: прибыл Саня дембелем на родину. Да