Он с затаенной улыбкой перевернул страницу. На следующей оказался портрет молодой женщины, выполненный сангиной. Мягкий и мечтательный взгляд Мадонны составлял контраст с ее проказливой улыбкой.
Я молчала от переизбытка чувств, глядя на очевидное доказательство того, как многократно возросло дарование Леонардо. Он снова перевернул страницу — на ней оказался всего лишь один миниатюрный набросок, а остальное пространство вокруг него занимал убористый текст.
Я склонилась над листом, чтобы разглядеть внимательнее, и в ужасе отпрянула: передо мной было изображение вспоротой и выпотрошенной лягушки. Впрочем, нет — все органы оставались на месте, отогнута была лишь кожица. Я впервые узрела подобное — заглянула внутрь живого существа, узнала, как оно устроено.
— Что здесь написано? — ткнула я в отрывок, накорябанный рядом с тельцем освежеванной лягушки, и уловила в своем голосе поспешность, пожалуй, даже страх.
— Тут я описываю сердце и его отличие по фактуре и цвету от прочих внутренностей.
— А это о чем? — указала я на густо исписанный фрагмент со стрелками, направленными на лапки.
Леонардо склонился над листом, молча разбирая свои зеркальные каракули.
— Здесь я задаю вопрос, зачем лягушке перепонки между пальцами и почему у человека они незначительны.
— К кому же ты обращаешь свой вопрос? — ошеломленно осведомилась я.
— Не знаю, — растерянно ответил он. — Раньше рядом со мной была ты, и дядя Франческо, и дедушка. Вася мог спросить. Вопросы у меня и сейчас есть… только отвечать на них некому. — Леонардо вдруг весь залился краской смущения. — Я так люблю нашего маэстро! Он очень добрый и все прощает. Но я все же не решаюсь обращаться к нему с этим и зря тревожить. Понимаешь, мамочка? — умоляюще посмотрел он на меня.
— Конечно понимаю, — поспешно заверила я и кивком велела перевернуть страницу.
На самом деле переживания Леонардо глубоко разбередили мою душу, и я вдруг иначе взглянула на его новую, флорентийскую жизнь. Оказывается, несмотря на гениальность и благоприятствующие обстоятельства, мой сын после трех лет жизни в этом городе по-прежнему чувствовал себя пловцом в бурном море, отданным на волю волн. Были у него и друзья, и снисходительный наставник, но так не хватало людей, которым можно довериться во всем.
Мне не хотелось, чтобы он заметил, как дрожали у меня губы, пока я боролась со всепоглощающей материнской жалостью. Конечно, Леонардо все видел — его наблюдательность не ведала мелочей, — но он тактично вперил взгляд в следующий рисунок, не желая нарушать мое внутреннее уединение.
Я посмотрела на очередную страницу — на ней Леонардо, очевидно, изобразил ту же лягушку, но на этот раз вскрытую со спины. Мышцы и хрящеватый спинной хребет были воспроизведены с невероятной дотошностью.
— Леонардо, такие рисунки… и твои вопросы, они…
— Похожи на ересь?
— Более чем.
— Интересно, откуда я мог понабраться таких опасных склонностей, а? — Он в упор поглядел на меня и улыбнулся. — А люди, с которыми ты теперь водишь дружбу…
— Будь осторожен, Леонардо. Ты не Медичи, и тебе неоткуда взять покровителей, какие есть у них.
— Хорошо. — Улыбка сползла с его лица. — Я буду очень-очень осторожен, обещаю тебе, мамочка. Если честно, эти рисунки я принес, чтобы спрятать у тебя в доме. Кажется, в боттеге я уже начал привлекать ненужное внимание. А там все на виду.
— Твои тайны будут со мной неприкосновенны, — заверила я. — Я сохраню их под замком на верхнем этаже, вместе со своими.
Леонардо отвернулся туда, где раскинулся океан красноватых кровель — Флоренция.
— Ты теперь со мной… — начал он, потом задумчиво смолк и наконец признался:
— Сегодня самый счастливый день в моей жизни.
ГЛАВА 12
День выдался пронизывающе-холодный и отнюдь не подходящий для развлечений на свежем воздухе. Кое-где еще не стаяли кучки снега, но в этот воскресный час, когда церкви уже опустели, многие молодые люди все же предпочитали проводить время за подвижными играми, больше похожими на поединки.
Спустившись в отлогую низину меж двумя холмами у северо-восточного городского вала, я застала на ней цвет флорентийской молодежи. Четыре десятка отпрысков родовитейших семейств с ожесточенными лицами носились за кожаным мячом, отбивая его друг у друга.
В этом суровом состязании зевать было некогда: ноги мелькали, руки отбивали, отбирали, толкали. До меня долетали хрипы, крики радости, ярости и досады на слабую игру, а над шевелящейся массой разгоряченных тел курился едва приметный парок.
Ничего не стоило выделить среди прочих Лоренцо: он был самым темным — и волосами, и одеждой. Глядя, как задиристо врезается в гущу соперников его крепкая мускулистая фигура, я подумала, что он, должно быть, и есть самый неистовый участник игрового сражения. Джулиано по сравнению с братом был еще юноша, хотя недостаток силы он компенсировал неукротимой энергией. Был здесь и Сандро Боттичелли, но Леонардо я среди них не заметила.
Наконец крики переросли в гортанное крещендо триумфа и поражения, и игра завершилась. Недавние соперники рассыпались не на две команды, а на закадычных приятелей. Они смеялись, дружески толкались и хлопали друг друга по плечам.
Лоренцо почти сразу увидел меня издали и, отделившись от толпы, быстрым шагом двинулся ко мне. Все-таки странная у него улыбка…
— Катон, как хорошо, что ты пришел! Ты, однако, пропустил чудесную игру! Я с детства не гонял мяч с таким упоением.
К своему превеликому удивлению, после нашего ужина во дворце от Лоренцо ко мне непрерывным потоком потекли приглашения составить ему компанию, начиная посещениями воскресной службы в кафедральном соборе, которые я с благодарностью отклоняла, до участия в городских празднествах, куда я с большим удовольствием являлась, всякий раз вливаясь в семейный круг Медичи.
— Вы не слишком пострадали, — сказала я, указывая на царапину на лбу Лоренцо и на брызги грязи на его щеках и тунике.
— Может, зайдем к тебе в аптеку и отпарим дочиста? — запросто предложил он.
— В следующий раз приходи пораньше, и мы сыграем вместе, — подоспел вездесущий Джулиано.
Он растолкал нас плечами и, как всегда, без всяких церемоний вступил в разговор.
— Боюсь, мне больше не суждено погонять в мяч, — уклончиво ответила я. — Однажды я неудачно вывалился из окна конюшни и повредил коленную чашечку. Мне и верхом-то тяжело ездить.
— А мой братец влюбился в своего коня, — заявил вдруг Джулиано, избавив меня от тягостных объяснений.