Народ уже начинал наполнять площадь и главную улицу, ведущую от вокзала, обыкновенно бывшие пустынными.
Но во время проезда Их Величеств толпа держала себя не только сдержанно, а даже доброжелательно, почтительно снимала шапки и низко кланялась.
Из губернаторского дома нам было видно, как народ затем столпился у решетки сада, всматриваясь в наши окна в надежде увидеть в них еще раз государя и императрицу.
После томительного, мрачного завтрака, на котором, кроме лиц ближайшей свиты и находившихся в Ставке великих князей, никто не присутствовал, государыня опять оставалась со своим сыном в его кабинете и только уже под вечер возвратилась к себе в поезд.
Государь вечером опять обедал у своей матушки – ездил туда без меня, совершенно один, вернулся к себе поздно, и я его почти не видел.
Присутствие матери сильно поддерживало государя в те дни, но его мучительные переживания все же не уменьшались, а скорее увеличивались. Это можно было ясно чувствовать по многим мелочам.
Он, видимо, все сильнее и сильнее сознавал всю ошибочность принятого им решения. Его отречение не внесло никакого успокоения и не остановило потоков проливаемой русскими русской крови.
Почти сразу после обедни пришло известие о начавшихся избиениях офицеров в Гельсингфорсе и флоте.
В этот же день один из офицеров сводного полка, пробравшийся из Царского Села, рассказал мне о событиях, разыгравшихся там вечером 28 февраля, когда взбунтовавшийся гарнизон направился для разгрома Александровского дворца.
Командир их полка, генерал Ресин, по тревоге выстроил перед дворцом всех своих свободных людей, с частью конвоя и командой гвардейского экипажа, и готовился открыть против мятежников огонь.
В это время появилась неожиданно на площадке императрица с единственно еще здоровой великой княжной Марией Николаевной.
Ее Величество взволнованно обратилась к генералу Ресину и к солдатам, прося их успокоиться, не проливать из-за нее крови и по возможности вступить в переговоры с мятежниками, уже и без того сильно смущенными решительною угрозою верных Родине и династии войск58.
Была установлена перед дворцом известная полоса, через которую бунтовщики не должны были переступать, и в знак перемирия все защитники царской семьи, по предложению императрицы, надели на рукава белые повязки, с которыми и могли беспрепятственно появляться на улице. Об этом мне передавала впоследствии и королева греческая Ольга Константиновна, приехавшая в Александровский дворец как раз когда Ее Величество обходила фронт своих защитников на виду у взбунтовавшегося гарнизона. Королева была поражена мужеством и решительностью государыни и великой княжны.
Этот же офицер мне рассказал, что перед самым его отъездом получилось известие, что большой отряд бунтовщиков двинулся из Петрограда на Царское Село, а также отделил от себя часть толпы на Гатчину и уже дошел по шоссе до Средней Рогатки.
Ночь с воскресенья на понедельник 6 марта была для меня особенно мучительна.
Мысли о моей семье, о которой я почти не вспоминал в предыдущие дни, в эту ночь, под влиянием рассказов офицера сводного полка, поглощали остальные.
Узнать что-нибудь о жене и дочери было немыслимо, так как никакой связи с Гатчиной не было.
Мои жили слишком на виду у толпы, в Гатчинском дворце, и возможны были всякие дикие насилия, которыми были полны все слухи. Кроме того, я волновался, думая о том, что такая же неизвестность обо мне их волнует еще больше, чем меня.
Под утро я вспомнил, что справки о судьбе семьи графа Фредерикса удалось получить через генерала Вильямса, английского военного представителя в Ставке, и решил обратиться к нему. От него, как говорили, ездили свободно ежедневно курьеры в Петроград, и он многим уже успел помочь снестись с родными.
В этот день я был дежурным и нашел случайно генерала Вильямса, ожидавшего приема у Его Величества, в зале перед кабинетом государя.
Он очень любезно согласился исполнить мою просьбу и, записав адрес моей жены, обещал ее уведомить, что у меня все благополучно и что я надеюсь скоро вернуться.
Генерал Вильямс, несмотря на всю присущую ему сдержанность, был очень раздражен «на Петроград». «Они все там сделались сумасшедшими. Хуже, чем сумасшедшие», – неоднократно вырывалось у него.
Насколько помню, он тогда же сказал мне, что получил от своего посла, Бьюкенена, телеграмму о том, что английское правительство примет все меры для безопасного проезда царской семьи в Англию, и даже показывал мне эту телеграмму, держа ее в руках, вероятно, для доклада государю.
Насколько помню, в тот же день или, быть может, позднее я читал копию телеграммы из Петрограда, сообщавшую, что Временное правительство не встречает никаких препятствий для отъезда государя за границу59.
Помню, что обе эти телеграммы меня чрезвычайно обрадовали и успокоили. Генерал Вильямс, как бы отвечая на собственные мысли, все же находил, что с отъездом необходимо спешить и что болезнь детей государя не должна служить препятствием.
«От этих сумасшедших все возможно», – добавил он.
В этот день я ездил снова один с государем к императрице и, как и прошлый раз, был оставлен обедать Ее Величеством.
Ехали мы туда почти все время молча. В голове моей не было опять никаких мыслей, а говорить о пустяках не хотелось. Да и государь был в этот день особенно бледен и задумчив.
Ему было очень не по себе; видимо, к тяжелому внутреннему состоянию прибавилось и физическое недомогание: его сильно лихорадило, и я, тоскливо наблюдая за ним, заметил, что за обедом вместо одной обычной рюмки портвейна он выпил еще и другую, чтобы согреться.
Государыня Мария Федоровна продолжала меня изумлять своим присутствием духа. Никто другой в ее положении не мог бы выдержать с таким наружным достоинством, спокойствием и приветливостью ту непомерную тяжесть, которая легла на ее хрупкие плечи и с каждым днем лишь увеличивала свое давление.
Возвращаясь в тот вечер поздно от императрицы, мой разговор все же коснулся предполагаемого отбытия государя из Ставки и его дальнейших намерений, и я вынес впечатление, что, несмотря на его слова, сказанные мне в поезде 3 марта, Его Величество все же тогда предполагал уехать хотя бы временно за границу, но только не знал еще времени, когда будет иметь возможность исполнить это намерение, а потому не высказывал его определенно.
Проводив государя до верху, я с ним простился и вернулся к себе.
Началась новая ночь и новые мучения…
Под утро, около 4 часов, когда я лежал с открытыми глазами, ко мне осторожно вошел мой Лукзен и, подавая мне телеграмму, сказал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});