Сколько раз она со мной об этом с сокрушением говорила.
К сожалению, великий князь года за два до революции очень редко показывался в Александровском дворце, находясь большей частью или на фронте, где он командовал так называемой «Дикой дивизией»51, или у себя в Гатчине, на частной квартире.
Сверх того, в последние месяцы он был уже окружен всякими назойливыми «политиками» и мужского, и женского рода.
Кто в то странное время не желал своими советами спасать Российскую империю и в особенности не настаивать перед братом государя о его необходимом вмешательстве!!
Ввиду его частной жизни до него было так легко всякому дойти, а ему так трудно было кому-нибудь и в чем-нибудь отказать! В особенности отказать в желании его видеть и вести с ним «беседу» о современном положении. Подобных бесед, к его громадному неудовольствию, добивались у него и ранее, еще в спокойные времена затишья, и они ничем на нем не сказывались. Даже тогда, когда они велись настойчиво его ближайшими родственниками. Из всех неполитических людей Михаил Александрович был самым неполитическим. Отвращение от политики, как от чего-то неискреннего, увертливого, но назойливого и цепкого, у него было чисто органическим.
Только этими настойчивыми просьбами со стороны лишь объясняются те его «таинственные» переговоры с Родзянко и с другими общественными деятелями во время начавшихся беспорядков, о которых говорилось в печати и которым старались придать какие-то личные честолюбивые замыслы.
Я не знаю, как эти переговоры происходили, но думаю, что не ошибусь, если скажу, что они велись отнюдь не по личному почину самого Михаила Александровича и, во всяком случае, совершенно исключали его личную заинтересованность. Сам по себе, без настояния других, он к Родзянко никогда бы не поехал. Да и единственным результатом таких свиданий был тот разговор великого князя по прямому проводу со Ставкой вечером 27 февраля, в день нашего отъезда из Могилева, в котором он просил генерала Алексеева передать государю о необходимости ответственного министерства с князем Львовым или Родзянкой во главе и испрашивал разрешение объявить об этом немедленно от имени Его Величества.
Только для этой цели он и предлагал себя в регенты (конечно, опять не по своей собственной мысли), замещая лишь временно отсутствовавшего из столицы императора.
Так мы это в Ставке тогда и поняли. Великий князь послушно повторял своими словами только то, о чем настаивали перед государем уже давно все общественные деятели, и называл своему брату те же воодушевлявшие «всех» имена.
Его Величество приказал поэтому лишь «благодарить Михаила Александровича за указания, передать, что выезжает в Царское Село и сам примет решение».
В краткости и некоторой сухости такого ответа через посторонних ясно чувствовалось неудовольствие государя на непрошеное вмешательство.
И не способствовало ли это предложение великого князя отчасти тому, что государь, вспомнив о нем через 3 дня, решил передать престол помимо наследника именно своему брату?
И да, и нет: в этом решении помимо внутренних противоречий замешано столько неуловимого, сложного, психологического, что всякие определенные догадки должны отпадать.
Что касается до уговоров государя о незамедлительном его отъезде в Ставку, то они, – я убежден в этом всем своим существом, – вызывались со стороны Михаила Александровича лишь единственно из желания блага своему брату.
Ведь ему наговорили, что войска якобы недовольны долгим отсутствием государя на фронте. Если он и поехал, по наущению ловких заговорщиков, «поторопить» отъезд государя, то он сам был обманут их «доброжелательными» доводами и совершенно не догадывался, какие преступные замыслы за этим «добросердечием» скрывались.
Нет, даже малейший намек на подозрение в тогдашних затаенных честолюбивых замыслах Михаила Александровича и в участии его в «подкапывании» под государя или императрицу надо с него самым решающим и негодующим образом снять!
Правда, мне сейчас же укажут на его слишком нелестное мнение о государе и императрице, высказанное им с такой откровенностью в известном в печати его разговоре с Родзянко.
«Надо удалить императрицу, – говорил ему Родзянко, – ее и царя окружают темные, негодные и бездарные лица». – «Представьте себе, – отвечал Михаил Александрович, – то же самое говорил моему брату и Бьюкенен… Вся наша семья сознает, насколько вредна Александра Федоровна. Брата и ее окружают только изменники, но как поступить в этом случае?»52
Мнение действительно резкое и как будто сильно враждебное, столько же по отношению к окружающим брата «изменникам», сколько и по отношению к самому брату и его супруге.
Так, конечно, если не негодуют, не говорят ни о своем государе, ни о своих близких родственниках с посторонними.
Но, зная Михаила Александровича слишком хорошо, я знаю также и то, что в данном случае он повторял лишь слова, настойчиво внушенные ему большинством его остальных родственников, в особенности средой, окружавшей его супругу, не высказывая при этом своего личного, всегда глубоко затаенного убеждения.
Не быть, хотя бы наружно, отголоском тогдашних политических страстей и фраз было тогда по плечу лишь немногим.
И все же эта среда могла заставить легко поддававшегося на увещания великого князя поехать к Родзянке[14], могла заставить общаться и с самыми «передовыми» общественными деятелями, могла заставить уверовать в их особенные способности, могла заставить, наконец, даже спрашивать у них совета, «как поступить для удаления императрицы». Но и только.
Заставить Михаила Александровича отказаться от самого себя, от всего того, что у него с малых лет было связано с понятием «брат», даже эта, ставшая ему назойливо близкой среда все же не могла.
Правда, после брака великого князя отношения между братьями потеряли отчасти прежнюю простоту и на много лет прежнюю искренность.
Упреков с обеих сторон вначале было высказано также достаточно. Но как бы за последнее время эти отношения у них ни слагались, они все же оставались до конца очень добрыми.
Великого князя втянули в политику, уповая на его внешнее, я бы сказал, лишь любезное сочувствие, но совершенно не зная, что у него было постоянно скрыто внутри.
Михаил Александрович, несмотря на наговоры самых близких лиц, в действительности никогда не причинил бы боли своему брату. Он был даже не в состоянии лично, то есть собственным мнением, указать ему на «вред его супруги», а тем более личным участием способствовать «устранению» императрицы, которая к нему относилась хорошо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});