не будут на меня смотреть родные глаза.
Мать спокойно готовилась к смертному часу и собиралась в далекий путь, будто в гости.
– Ты, Дёжечка, не горюй, когда я умру, – говорила она. – Сама я смерти не боюсь. Так Господом положено, чтобы люди кончались. Я вот с двадцати годов смертное себе приготовила, а ты мне только ходочки купи, чтобы было в чем по мытарствам ходить, когда предстану пред Судьей Праведным. А гроб лиловый с прозументами мне нравится. Да подруг моих одари платками, а мужиков, которые понесут меня, – рубахами, пожалуй. Ну вот и все. А как поминки справить – сама знаешь.
Сокрушалась она о грехах своих вольных и невольных, раздумывала и о том, какое место уготовано ей на том свете.
– Вижу, онадысь, сон, – рассказывала мать. – Будто иду я по саду, глянь, избушка стоит, белая, чистая, а в избе-то сидит Потап Антоныч, вымытый, примасленный, ну впрямь живой. Я и подумала, проснувшись: ета Потапу приготовлено место на том свете за смирение его. Ведь он на своем веку курицы не обидел. Опособи, Господи, и меня такою хаткой небесной…
Был жаркий день в разгаре лета. Поденщицы пололи у нас огород. Мать, стоя за решетчатым забором, шутила с девками и вдруг, должно быть вспомнив молодость, – девки не успели оглянуться, – перешагнула Акулина Фроловна через заборчик, села с девками в ряд на борозде и принялась работать на солнцепеке.
К вечеру у нее разболелась голова. Я пожурила мать за работу на жаре.
– Што сваливать на жару-то, когда приходит время? – ответила она. – Батюшку призвать нужно. Я пособороваться хочу.
Когда батюшка свершал над матерью величавый обряд, она с детской кротостью стояла на коленях, во всей красоте своего великого и мудрого спокойствия.
– Пошли нам Бог быть так же готовыми, как приготовилась Акулина Фроловна, – сказал отец Николай, благословляя нас.
После соборования матери стало лучше, и я уехала на несколько дней в Кисловодск концертировать.
* * *
На третий день по приезде моем в Кисловодск, на террасе дачи профессора Анфимова, за чайным столом, собралось большое общество: М.Г. Савина, профессор Симановский, М.А. Стахович и еще профессора и еще гости, имен которых уже не упомню.
Гостеприимные хозяева хлопотали. Гости весело шутили, а я сидела в уголку да слушала умных людей.
Вспоминали первый дебют Савиной на императорской сцене. Стахович – во время ее дебюта он был еще юноша – влюбленный в нее тогда, писал ей стихи и осыпал цветами.
– Я и сейчас в нее влюблен, – шепнул мне М.А. Стахович.
И впрямь в нее можно было влюбиться. Она была так оживлена и моложава, так обаятельно проста, что я решилась спросить по совести, по правде, сколько ей лет.
– Да я и скрывать не собираюсь. Мне шестьдесят три года, – рассмеялась Мария Гавриловна. – Но когда я говорю, что мне шестьдесят три, люди говорят: «Врет, ей семьдесят три». Обязательно десяток прибавят. Ох уж эти люди!
Разговор как-то коснулся литературы, и М.А. Стахович рассказал историю появления на свет известного романса Фета «Сияла ночь, луной был полон сад»: он был еще мальчиком, когда Стаховичи всей семьей гостили в Ясной Поляне. Толстые были дружны с семьей Стаховичей.
Тогда же в Ясной Поляне гостил Фет с женой и Тургенев, только что помирившийся с Толстым. В усадьбе любили сумерничать. Дочь Льва Николаевича играла и пела. После одного такого вечера Фет рано ушел к себе наверх. А утром, за кофе, Авдотья Петровна, его жена, сказала:
– А Афанасий Афанасьевич что-то писали.
– Ничего я не писал.
– Нет, писали. На столе лежит, на синенькой бумажке написано.
Тогда молодежь, в том числе и Миша Стахович, побежала наверх, принесла синюю бумажку и стала читать вслух: «Сияла ночь, луной был полон сад».
Когда дошли до слов «прошли года томительно и скучно», все как-то сконфузились, вспомнив, как некрасива была Авдотья Петровна: любовь поэта была одна мечта. И стихи, кажется, до конца не дочитали. В это время Толстой и Тургенев прогуливались по саду и мирно беседовали…
* * *
В хорошем настроении я вернулась из гостей к себе в гостиницу, а там меня ждала телеграмма о смерти моей матери. Я осиротела. Точно пустыней стал мир. Никого. Я одна в нем. Кто мне заменит мать?
Нет чище и нет правдивее любви, чем любовь матери. Ее любовь никогда не обманет и никогда не изменит…
Много лет прошло с той печальной минуты, а и теперь я не могу писать спокойно.
Врачи мне не разрешали ехать на похороны и уже телеграфировали, чтобы хоронили без меня, но я все силы собрала и поехала.
Июльская жара не позволила задерживать погребение. Ранним утром, чуть солнышко осветило нашу старую церковь, я приехала в село. Оно казалось мне опустевшим и скучным. Печально плыл погребальный звон, на белых рушниках колыхался лиловый с позументами гроб, навеки закрывший от меня родное, незабываемое лицо матери.
Все село провожало Акулину Фроловну в последний далекий путь.
Когда опустили гроб в могилу и стали бросать горсти земли на гробовую крышку, я тоже взяла земли.
– Что ты, что ты! – сквозь рыдания крикнул мне брат. – Тебе нельзя бросать.
А я и не знала, что нельзя. «И правда, – подумала я, – ей было бы больно».
При последних минутах матери были Э.М. Плевицкий и Дунечка.
Дунечка мне рассказала: когда получили телеграмму, что я не буду на похоронах, все заметили, как нахмурилось лицо усопшей при этом известии. Но когда пришла другая, что еду, – улыбка заиграла на мертвом лице и мать словно помолодела на своем смертном ложе.
Это подтвердил мне и Э.М. Плевицкий.
* * *
Опустела голубенькая комната с лежанкою, и весь дом осиротел.
Теперь нас всех тянуло на свежую могилу в углу кладбища, почти против окон избы Потапа Антоныча и Николая.
– За нами тоже, во святой час, дело долго не станет, – говорил Потап Антоныч. – Скоро и мы тут рядком с Акулиной Хроловной и Василь Абрамычем отдыхать ляжем.
И не заметно было в его голосе печали, будто и впрямь желает он поскорее лечь и отдохнуть.
Вскоре после похорон матери приснился мне сон, такой яркий, что и пробудясь, я не верила, что это сон.
Голубь метался, и черные птицы его настигали, а я с тоской кричала: «Заклюют, заклюют бедного голубочка».
Голубь метнулся, и пал в когти черной птицы, и повис без дыхания.
Тогда я увидела мать, идущую со стороны кладбища. Увидя ее, я крикнула кому-то вниз с колокольни, чтобы мать ко мне не поднималась, что ей трудно по