сверкает алмазами белая, могучая даль.
Любуешься чистой красотой сибирской зимы, и вдруг мелькнет в голове: «Что бы ты делала, если бы очутилась тут одна, да не в поезде, а в снежном поле или в тайге?»
Весной я видела в Сибири такую красоту, что не могла от окна оторваться.
Экспресс мчался между огромных кустов пионов, по пути расстилались ковры полевых орхидей, ирисов, огоньков.
К сожалению, я молча любоваться не умею, все «ахаю» да «охаю», и было, поди, утомительно соседям слушать мои аханья тысячи верст.
Однажды в поездке по Сибири заболел ревматизмом мой аккомпаниатор Зарема.
Я была в затруднении. Не отменять же концерты! Поэтому мы все лечили и берегли Зарему как зеницу ока. Руки его были здоровы, только ноги не действовали, и вот мы сажали его в кресло, приставляли к роялю, поднимали занавес, а уносили Зарему только тогда, когда занавес падал.
Несмотря на боли, он все-таки продолжал поездку. Во время сильных приступов он свистел или бранился.
– Так, так, так тебе и следует, подлецу, мерзавцу…
– За что это вы так себя величаете? – спрашивали его.
– За грехи молодости, больно веселился мальчик!
И скрипел от боли зубами.
За три года совместных выступлений он знал наизусть весь мой репертуар и играл без нот. Были у него любимые песни, когда он аккомпанировал и плакал. Любил он также романс «Чайка». Случалось, что заслушается и напутает аккомпанемент.
Тогда я сердилась на него и, уходя со сцены, сейчас же делала ему выговор. Но он изучил меня и, если напутает, то не идет за мной следом со сцены, как всегда, а уходит к другой кулисе и, обмахиваясь программой, раскланивается оттуда со мной, сверкая лысиной.
Злость у меня проходила, и мы оба смеялись… Когда я вернулась из Сибири и пела в Царском Селе, помню, как государь в беседе со мной осведомился:
– Ну, как вас принимали там? Я знаю, сибиряки хлебосольные, и меня они хорошо встречали. Какое сравнение и какая святая скромность!
* * *
Сараевское убийство застало меня в Швейцарии, где я отдыхала на Невшательском озере.
Утром ко мне зашел В.А. Шангин[43], прочел мне газету и сказал:
– Укладывайте вещи, завтра надо ехать в Россию.
Ах, я ничего не понимала в политике и удивилась, какое отношение имеют мои вещи к убийству чужого принца где-то в Сербии?
И не знала я, что надвигается на нас горе великое. Вот оно грянуло, и содрогнулась земля, и полилась кровь.
Слава вам, русские женщины, слава вам, страдалицы! Вы отдали все дорогое Отечеству.
Россия закипела в жертвенной работе, все сплотились воедино, никто не спрашивал, како веруешь, – все были дети матушки-России.
А кто же ее не любил?
Не стану описывать того, что знает каждый, а я сбросила с себя шелка, наряды, надела серое ситцевое платье и белую косынку[44]. Знаний у меня не было, и понесла я воину-страдальцу одну любовь.
В Ковно, куда пришла второочередная 73-я пехотная дивизия, я поступила в Николаевскую общину сиделкой, а обслуживала палату на восемь коек.
Дежурство мое было от восьми утра до восьми вечера. К нам поступали тяжелораненые, которые нуждались в немедленной помощи.
Русский солдат, кто не полюбит его! Русский солдат весел и послушен, как ребенок, а терпелив, как святой.
Бывало, скажешь раненому, чтобы он не стонал и не мешал соседу спать. Он сейчас же и притихнет. Мне так становилось жаль его, затихшего, что я едва сдерживала слезы.
У меня недоставало крепости, какую должна иметь сестра милосердия. Я подходила к страдальцу и долго и тихо гладила ему руки, покуда он не засыпал.
И все они тосковали по семьям. Им нужна была ласка. Я знала каждого из них и так к ним привыкала, что, когда кто-нибудь выписывался, я скучала.
Сидя у постели страдальца, я думала, что у Бога мы все равны, а тут лежит предо мною изувеченный неизвестный человек, и никаких чинов-орденов у него нет. Он, видишь ты, не герой, а свою жизнь отдает Отечеству одинаково со всеми главнокомандующими и героями. Только солдат отдает свою жизнь очень дешево, иногда и по ошибке того же главнокомандующего.
Да простят мне устроители судеб человеческих: с точки зрения законодателей я, вероятно, думала неправильно, но по совести, мне кажется, я права.
– Сестрица, завтра престольный праздник Покрова, – шептал тяжелораненый. – На будущий год, Бог даст, отпраздную…
А я знала, что дни его сочтены и никогда он не увидит родного угла.
Чтобы порадовать его, я приносила ему из церкви просфору, убирала кровать багряными осенними ветвями, покупала вина, фруктов и устраивала для всей палаты престольный праздник.
Я им пела для праздника.
– И откуда ты, сестрица, наши песни знаешь? – удивлялись они. – Неужто сама деревенская?
На мой утвердительный ответ я получала предложения: один говорил, что у него богатый дом, двенадцать десятин земли, сад и новая изба, и если бы Бог послал ему такую «жану», то была бы не жизнь, а рай.
Другой объявился еще богаче: у него пасека. И в конце концов я всей палате обещала по жребию выйти замуж, а до того все они мои женихи, только бы выздоравливали скорее. По временам устраивались концерты наверху, в офицерском отделении. Были и публичные, с благотворительной целью. За неимением платьев, я концертировала в голубеньком сестринском наряде.
А иногда мои песни требовались как лекарство. Помню, сестра пришла однажды ко мне в палату из офицерского отделения и просила помочь ей успокоить тяжелораненого, которому даже морфий не помогает.
Сидя у его постели, я тихо мурлыкала песни, и под них он затих и уснул. Я долго-долго сидела не шевелясь, так как он крепко держал мою руку.
Не раз потом приходилось мне петь ему колыбельные песни…
Уже теперь, в Берлине, я встретила моего ковенского пациента: он пришел ко мне за кулисы совершенно здоровый, чем приятно меня поразил. А ведь был он ранен в позвонок, лежал без движения, и мы, сестры, думали, что останется он калекой.
* * *
В Ковно пришла на отдых кавалерия, к мужьям приехали повидаться жены из Петербурга. Среди них были и мои знакомые. Иногда мы собирались в гостинице «Версаль» пить чай, вели тихие беседы и вспоминали недавнее и друзей, которых уже никогда не будет с нами.
С фронта приехал великий князь Дмитрий Павлович и посетил наш чай. Грудь его была украшена Георгиевским крестом. Эта награда, как видно, радовала его безмерно. Он на меня как будто даже обиделся, что я запоздала