солнце родное разыгралось тогда и зажгло над Москвой все кресты, купола. И как грянул Великий Иван[41] с высоты, задрожала земля и запела Москва.
С золотых куполов, сорока сороков,
понеслась эта песня
К Престолу Творца!
И молитвой упала на наши сердца,
и слезой умиления омывалась душа.
Разве можно забыть, что и поныне волнует меня и чего не увижу нигде, никогда…
* * *
1913 год, помнится, я встречала у Л.В. Собинова. В тот вечер был бенефис Коралли, гостиная была наполнена цветами, и душила своим ароматом укрепленная на треножнике звезда из тубероз.
Леонид Витальевич шутя признался, что сам «поднес Верочке ее любимые цветы, чтобы увеличить успех».
Встреча Нового года прошла весело. Среди гостей я помню Попелло-Давыдова с красивой женой и нашего общего любимца, инженера О.А. Гиля, старого холостяка с тоненьким голосом, который никогда не расставался с фотографическим аппаратом…
Недавно узнала я об его одинокой кончине на родине, в голодный год.
А тогда, за полночь, Леонид Витальевич позвонил Шаляпину, поздравил его с Новым годом и помирился с ним: до того у них была размолвка.
Вскоре после новогодней встречи на благотворительном частном концерте я пела с Леонидом Витальевичем дуэт «Ванька-Танька»[42].
И как же тревожилась я из-за этой пустячной песни, собственно, не из-за песни, а из-за того, что буду петь с Собиновым! Хорошо, что концерт был в доме наших милых друзей Калиных, там слушали без критики, и все сошло хорошо.
В доме Калиных умели повеселиться, и немудрено, так как бывали там художники, артисты, а за ужин, в день концерта, сели чуть ли не все артисты Художественного театра. Рядом со мной сидела маленькая, с умными, горячими глазами поэтесса Татьяна Куперник. Она написала мне тогда экспромтом стихи, которые мне не удалось сохранить, как и многое другое.
А домой меня провожали И.М. Москвин и В.И. Качалов с женой.
В наемной карете было так весело, что мы долго ездили по улицам и чуть не заблудились в родной Москве. А все потому, что уж очень был гостеприимен дом Калиных, и Москвин с Качаловым были в большой дружбе, и вкус у них к напиткам был одинаковый, и пили они поровну, но, при разных амплуа, разговор между ними получался замечательный.
Когда в 1923 году приезжали в Берлин московские художники, я убедилась, что в игре они остались теми же чародеями, но внешне за эти годы изменились: все казались располневшими. «Теперь мы в одну карету не вместились бы», – мелькнула у меня на берлинском спектакле грустная мысль.
* * *
Весной 1913 года в Мариинском театре праздновали 25-летний юбилей создателя великорусского оркестра В.В. Андреева.
Юбилейный концерт был торжественный. Присутствовал государь с великими княжнами.
Василий Васильевич, питавший ко мне дружеские чувства, просил меня участвовать в его празднике.
Директором театров был тогда Теляковский. За кулисами я видела, как он проходил в уборную Ф.И. Шаляпина, который не пел в тот вечер, а должен был сказать приветствие юбиляру. Удивил меня тогда Федор Иванович. Он ужасно волновался за кулисами.
– Ну чего я волнуюсь? – сердился он на самого себя. – Если бы еще пел, а то ведь не пою, а волнуюсь.
Его руки действительно были холодными от волнения. Но вышел на сцену – и никому в голову не пришло бы, что великий Шаляпин волнуется.
Когда очередь дошла до меня, я даже удивилась своему спокойствию.
Выйдя на сцену, я повернулась к правой ложе, внизу, где был государь с великими княжнами и сестрой Ольгой Александровной, и поклонилась им, коснувшись рукою земли.
После четырех песен публика не желала меня отпускать. В царской ложе аплодировали, а государь делал мне рукой знак, приглашая выходить еще. Получалась неловкость, – я точно заставляла государя настаивать, чтобы я пела. Но с оркестром у меня ничего больше не было. Я в отчаянии. Прибегает Теляковский, просит петь еще. Пришлось экспромтом, под гусли, петь еще две песни.
На сцену мне подали значок с бриллиантовой цифрой 25. Этот значок был утвержден к юбилею В.В. Андреева и давался служителям народного искусства.
За кулисами меня ждал Теляковский. Он говорил со мной стоя, без улыбки, так, что я не знала, сердится он на меня или мной доволен.
– Кто вас учил так держаться на сцене, кто вас учил так держать руки?
Я немного оторопела от его тона. «Вот, – думаю, – что такое Императорский театр, тут все не так надобно, как я делаю. Недаром и Шаляпин так волновался перед выходом».
А Теляковский продолжал:
– Я-то думал, как она выйдет на сцену, куда денет руки?
И, обращаясь к стоящей рядом оперной артистке, сказал:
– Учитесь у Плевицкой, как держаться на сцене.
Я вспыхнула от неожиданного комплимента, который задевал самолюбие других, и сказала Теляковскому, что от его похвал чувствую себя неловко.
В тот день он пригласил меня участвовать в концерте в Ярославле, по случаю трехсотлетия дома Романовых. Ярославское дворянство устраивало торжественную встречу государю.
А на концерт были приглашены Е.И. Збруева, Л.В. Собинов и квартет Н.Н. Кедрова. В Ярославле нам отвели дом, где мы и разместились дружной семьей.
Помню, как мы с Л.В. Собиновым тотчас пошли к врачу, так как и я, и он схватили в дороге насморк.
Доктор дал мне капли и приказал перед концертом одну каплю влить в нос, что я и проделала. Мне стало весело, и в носу пересохло.
– Ну и капли! – восхищалась я. – Ну и доктор, дай Бог ему здоровья!
Такую же бутылочку и Собинов получил, только он, к моему удивлению, прямо бутылочку в нос опрокинул и влил половину. Пел он чудесно. Впрочем, и меня капелька выручила. На концерте присутствовали государь и государыня. После концерта я должна была лечь в постель, чувствуя недомогание. Мои милые соседи огорчились. Но вот у меня под окнами раздалась «Серенада четырех кавалеров».
А ведь всем известно, когда квартет Кедрова поет, то всякая хворь проходит.
«Четыре кавалера» подняли и меня, и мы все весело поужинали, милый К.Н. Кедров был трогательно заботлив и весел, как ребенок, а его старший брат, Н.Н. Кедров, ласковым голосом, как нянюшка, рассказывал мне сказку про одну деревенскую девочку, которая была похожа на меня.
Помнит ли Николай Николаевич эту сказочку? А я помню.
* * *
Поездка по Сибири всегда доставляла мне удовольствие. Бывала я там и зимой, и весной. Что за ширь необъятная… Зимой я любовалась уральскими грозными елями, которые покоились под снегами.
На сотни верст ни одной души, ни одного следа – только