Будучи харизматическим лидером с большим количеством последователей, Иисус давно вызывал подозрение у Ирода в Галилее и у Синедриона в Иерусалиме. Они неправильно истолковали природу его Царства, это верно, но незадолго до своего ареста Иисус действительно применил силу, чтобы изгнать торговцев из храма. У марионеточного Синедриона, пытавшегося контролировать в отношении римлян «соблюдения мира любой ценой», такой случай вызвал тревогу. Кроме того, прошел слух, что Иисус заявлял о том, что может разрушить храм и воздвигнуть его вновь за три дня. Еврейские лидеры выказывали беспокойство, выступая свидетелями и подтверждая верность этого утверждения Иисуса, но их тревога необъяснима. Представьте себе реакцию людей сегодня, если какой–нибудь араб пробежит по улицам с криком: «Центр Мировой Торговли будет разрушен, и я могу воздвигнуть его вновь за три дня».
Для священников и святош эти политические угрозы меркли на фоне сообщений о религиозных заявлениях Иисуса. Фарисеи не раз бледнели от той дерзости, с которой Иисус отпускал грехи и называл Бога своим Отцом. Его кажущееся несоблюдение субботы вызывало их неудовольствие; закон Моисея признавал нарушение субботы основательным преступлением. Иисус представлял собой угрозу Закону, священной системе, храмам, контролю за приготовлением соответствующей кошерной пищи и многим запретам, касающимся различения чистого и нечистого.
В конце концов, первосвященник обратился к торжественной Клятве на Священном Писании — «заклинаю Тебя Богом живым» — чтобы задать вопрос, на который Иисус по закону обязан был ответить для своей защиты. «Ты ли Христос? Скажи нам». Наконец Иисус нарушил свое молчание: «Ты сказал».
Обвиненный начал возбужденно говорить о Сыне Человеческом, грядущем на облаках небесных. Это уже было слишком. Для правоверного еврея слова Иисуса звучали богохульством, как бы ни подходил к этому закон. «На что еще нам свидетелей?» — сказал первосвященник, разрывая на себе одежды.
Такому богохульству была только одна альтернатива, и смерть ее обозначила: что слова Иисуса были правдой и что он действительно был Мессией. Но как это могло быть? Связанный, под охраной вооруженных солдат, воплощенная беспомощность, Иисус, казалось, меньше, чем кто–либо в Израиле, подходил на роль Мессии.
Однако ересь имела небольшое значение для римлян, которые предпочитали оставаться в стороне от местных религиозных диспутов. Пока Иисуса доставляли римским судьям, обвинения в ереси сменились обвинениями в подстрекательстве к бунту. Кроме того, упоминалось слово «царь», и римляне не проявили снисхождения к агитатору, который носил такой титул.
Перед Иродом, тем самым правителем, который велел отрубить голову Иоанну Крестителю и давно уже ждал встречи с Иисусом лично, Иисус хранил полное молчание. Только Пилат смог добиться от него чего–то вроде признания. «Ты Царь Иудейский?» — спросил Пилат. И снова Иисус, со связанными за спиной руками, с лицом, распухшим от того, что ему не давали спать, со следами солдатских пальмовых розог на щеках, ответил просто: «Ты говоришь».
Задолго до этого Иисус отверг возможность провозгласить себя царем. Когда он исцелял людей и его ученики и даже демоны, признавали в нем Мессию, он приказывал им замолчать. В дни своей популярности, когда толпы народа преследовали его вокруг озера, как фанатики, ищущие праздника, он бежал от них. Когда эти фанатики поймали его, горя желанием короновать его на месте, он прочитал столь озаботившую их проповедь, что почти все они отвернулись от него.
Только в этот день, однажды перед духовной властью и второй раз перед светской, только когда его заявление может показаться верхом абсурда, он признает себя тем, кем он был. «Сын Божий», — сказал он духовникам, во власти которых находился. «Царь», — сказал он римскому наместнику, которому ничего не оставалось, как вслух рассмеяться. Жалкий чудак, его слова, наверное, прозвучали для Пилата так, как если бы какой–нибудь римский подданный заявил, что он — Цезарь.
Слабый, отверженный, обреченный на смерть, крайне одинокий — только тогда Иисус счел возможным открыться и принять титул «Христос». Как замечает Карл Барт: «Он не признается в том, что он Мессия, пока опасность для создания религии окончательно не миновала».
Такое замечание было вызовом, скажет впоследствии Павел. Камень преткновения — что–то вроде куска скалы, отброшенного в сторону за ненадобностью, пренебрежение конструкцией. Но такая скала может стать формообразующей, обладающей божественной силой, краеугольным камнем грядущего царства.
Голгофа, Вспоминая годы перед Второй мировой войной, Пьер Ван Паассен описывает акт оскорбления, совершенный нацистскими «штурмовиками», которые схватили пожилого еврейского раввина и отволокли его в штаб. В дальнем углу комнаты, куда его привели, двое их коллег избивали до смерти другого еврея, но те немцы, в руках которых находился раввин, решили с ним позабавиться. Они раздели его до гола и приказали ему читать проповедь, которую он приготовил для грядущей субботы в синагоге. Раввин попросил разрешения надеть свой головной убор, и нацисты, насмехаясь, позволили ему это сделать. Это делало шутку еще более забавной. Дрожащий еврей начал дребезжащим голосом читать свою проповедь о том, что значит предстать смиренным перед Богом, все это время подгоняемый и понукаемый улюлюкающими нацистами, слыша последние стоны его соседа в другом конце комнаты.
Когда я читаю повествование о заключении Иисуса под стражу, его пытках и казни, я думаю об этом раввине, который, опозоренный, стоял в штабном кабинете. Даже смотря фрагменты фильмов на эту тему и снова и снова перечитывая Евангелия, я все еще не могу до конца вникнуть в то пренебрежение, в тот позор, который пережил Сын Божий на земле, раздетый догола, высеченный, оплеванный, с разбитым лицом, увенчанный терниями.
Еврейские лидеры, так же как римляне, предпочли насмеяться над Иисусом, издеваясь над тем преступлением, за которое он был осужден. «Ах, Мессия? Прекрасно, послушаем, что он нам предречет. Удар. Кто тебя ударил, а? — Еще удар. — Ну давай же, скажи нам, поведай нам это, господин Пророк. Для Мессии ты не так уж и много знаешь, не так ли?
Так, говоришь, ты царь? Эй, капитан, послушайте–ка. У нас здесь настоящий царь, ей–богу. Так преклоним же все колени перед этим свистуном. Что это? Царь без короны? Нет, так нельзя. Один момент, господин Царь, сейчас мы соорудим вам корону. — Хруст. — Как вам нравится вот эта ? Немножко жмет? Сейчас я это мигом поправлю. Гей, прекрасно сидит! Эй, посмотрите только, какие мы застенчивые. А как насчет рубашки — что–нибудь прикрыть это кровавое месиво на вашей спине. Что случилось, Ваше Величество Упали?»
Это продолжалось весь день напролет, начиная с нелепой игры во дворе первосвященника, профессионального бандитизма солдат Понтия Пилата и Ирода и освистывания, которому подвергся Иисус со стороны зевак, пришедших поглазеть на то, как преступники будут падать по дороге на Голгофу, и, наконец, заканчивая крестом, где Иисус услышал поток ядовитых насмешек от людей снизу и даже с соседних крестов. «Ты говоришь, что ты Мессия? Тогда сойди с креста. Как ты хочешь спасти нас, если не можешь даже спасти себя самого?»
То, что меня всегда поражало, о чем я иногда открыто себя спрашиваю, это выдержка, с которой Господь Бог, как показала история, позволял идти своей дорогой Чингисханам, Гитлерам и Сталиным. Но ничто — ничто — не сравнится с его самообладанием в ту темную пятницу в Иерусалиме. С каждым ударом кнута, с каждым кулаком, опускавшимся на его плоть, Иисус должен был мысленно возвращаться к искушениям в пустыне и в Гефсиманском саду. Легионы ангелов ждали его команды. Одно слово, и это испытание кончилось бы.
«Идея креста никогда не касалась тел римских граждан, — сказал Цицерон, — она никогда не посещала их мысли, не проходила через их глаза или уши». Для римлян распятие было самой жестокой формой кары, уготовленной для убийц, бунтующих рабов и других ужасных преступников в колониях. Римских граждан не распинали, им отрубали голову. Евреи разделяли это отвращение — «проклят пред Богом всякий повешенный на дереве», — говорилось во Второзаконии — и предпочитали забить человека камнями, если у них была власть судить его самим.