Николай подходит под благословенье, целует руку, в глазах
тревога. Ну, чего ты боишься? Господа? КГБ?
Старого митрополита? Хитрое дело — страх.
Гурий спрашивает о Богородицком. Цел ли храм? Уцелел!
Как открыли после войны, так и не закрывали! Как,
и при Никите? Гурий доволен. И пацан осмелел.
По крайней мере, держит себя в руках.
А список иконы Донской? Как! Все там же, в углу,
справа от иконостаса в особом киоте? Нет, повтори!
Быть того не может! Владыка приглашает к столу
семинариста. Петр разливает чай. Как хорошо, хоть бери
и возвращайся туда, но нет, старческие мечты
длятся мгновенье, не дольше. А паренек задает
вопрос: владыко, а правда ли, что, когда были пусты
храмы, вы все же служили и проповедовали? Ну, вот,
а ты-то откуда знаешь? Да вот бабка моя говорила, что вы
проповедовали пустоте. Две-три девки слушали вас, в том числе — она.
Прятались, из-за колонн не показывали головы.
Вы их не замечали. Для вас — что девушка, что стена.
Ну, уж это — хватил, думает Гурий, как же, ведь не слепой!
То платочек мелькнет, то личико высветится, то рука.
Оттого проповедовал много и горячо, для девушек, пой,
соловушка! И улыбка застывает на лице старика.
* *
*
dir/
Чин омовения ног7. Духовенство разуто. Стекает вода со стопы.
Гурий, препоясанный лентием8, омывает и оттирает. Собор
переполнен. Треск свечей, дыханье толпы,
голова кружится, мутится взор.
На Страстной все становятся лучше, чище, даже если (простит
Господь, коли не так) священник не верит. Уклад
церковный целителен сам по себе. Православный быт.
Постные щи. Фимиам. Неожиданно над
Гурием слышится хлопанье крыльев. Голубь. С улицы, сам
по себе залетел, или выпустил кто? Медленный, скорбный лад
песнопений обволакивает, возвышает дух к небесам,
в киоте поблескивает чудотворной иконы оклад.
Как-то Гурий оговорился, сказал “судотворный образ”, ну что ж,
оговорка имеет смысл. Если подумать, чудо есть тот же суд.
Например — смоковница. Ни благостный лик, ни ложь,
ни омытые ноги никого не спасут.
Во время оно Христос сказал апостолам9 — вы чисты,
все чисты во всем, только стопы ваши в пыли.
Будьте мудры как змии, будьте просты
как голуби. Боже, мы не смогли
быть простыми, наш Крест не на плечах, а вызолоченный — на груди.
Омовение ног, как всякое подражанье, не в счет.
Голубь летит к потолку10.
Гурий встает, его поддерживают, три дня поста впереди,
а там и Пасха, возможно, последняя на его веку.
* *
*
В Страстной четверг после полудня к Гурию в кабинет
приходит Полковник: исповедоваться, причаститься. Год
уже пятый. Исповедь “косметическая”, понятно, ибо нет
человека, яже не согрешит — делом, словом, мыслью. Род
безумный, лукавый. Вот Полковник, уполномоченный, решил попытать
счастья в Царстве Небесном, которое гнобит тут, в царстве земном.
Видно, в душу запали ему, подлецу, слова: “Се гряду как тать!”
Тать прибидет, а красть-то и нечего. Впрочем, замнем
для ясности, как говорится. Полковнику Святые Дары
запасают особо, как для больного перед кончиной. Так оно
и есть, все мы смертельно больны, но до поры
об этом не думаем. Плоть и Кровь, Хлеб и Вино,
Вечная Жизнь, Слово, Любовь, ведь не верит он,
Полковник, совсем не верит, но раз в году,
рискуя, приходит. Ни в Благодать, ни в Закон
не верит, разве что в ад: не хочет гореть в аду.
Странно видеть Полковника с руками, скрещенными на груди,
творящего крестное знамение, шепчущего: “Слава Тебе,
Боже”, благочестив, хоть Святым Владимиром его награди,
а ведь борется с Церковью и преуспел в борьбе.
Перед прощанием Гурий спрашивает: слушай, давно хочу
спросить тебя (они на “ты”), зачем ты морочишь мне
старую голову? На всякий случай? Я не шучу,
вправду, зачем, ведь узнают “соседи”, в этой стране
им все известно! Полковник кивает: на всякий случай, мой друг,
так матушка до войны, а сразу после — беременная жена
становились в очередь к пустому прилавку — а вдруг
что завезут. Гурий молчит. Вспоминает те времена.
* *
*
Что же ты, Мелитон, семинаристов учишь тому,
что баптисты — суть иудеи? Гурий сидит за столом.
Мелитон пялит глаза, навытяжку стоит у дверей.
(В Академию после армии, сержант. Там учили уму.
Агент. И все же есть в нем какой-то надлом.)
У тебя получается, если не русский, не православный — значит, еврей.
Посудите сами, владыко! Баптисты не признают икон,
а следовательно — воплощения. Не верят в Христа во плоти,
то есть — слуги Антихриста. Моисеев закон —
вот конечная точка их кривого пути.
Ну и логика! Ладно, не горячись. Смотри, как руки дрожат!
Дались тебе иудеи! Успокойся, себя пожалей!
Чем баптистов клеймить, скажи — а сколько деньжат
ты заплатил гадалке? Владыко, пятнадцать рублей.
Гурий встает: хорош у меня архимандрит, добро,
что магистр, сектовед, того и гляди, Мелитон,
поставят тебя во епископы! А тебе раскладывают таро!
(Вопрос не в том, что скажет гадалка, что скажет гадалке он?)
Гадалка — тоже сексотка. Профессионалка. К ней
таскается полсеминарии. Ее отчеты идут
прямо уполномоченному. Тот считает — владыке видней
и показывает их Гурию. Вот и вся прозорливость. Тут
самое страшное и забавное, что все свои, но всегда
друг от друга таятся, боятся подвоха. У Мелитона вот
появилась зазноба. Бывает. Так он без стыда
все выкладывает гадалке! Не исповеднику! Так и живет
жизнью двойной и тройной. А мальчиков учит... Иди
да подумай, что с бабой делать. Только вот — поступай
с ней по-человечески, если не можешь по-божески. И не суди
других, сам в грехах, как в шелках. (Ну, иди, кропай
очередной секретный — все равно прочитаю — отчет.)
Больно молод для архимандрита. И не то чтобы был мирской,
скорей перекрученный. Молод. Ему дорога, а мне почет.
Эх, с кем бы сегодня развеяться за шахматною доской?
* *
*
Вспоминает Гурий — в селе на Кресто-
воздвиженье пресное тесто
раскатывали в пласты,
вырезали из теста кресты,
выпекали, сами ели и давали скотине,
чтобы дети зимой не болели
и овцы холода претерпели11.
А я-то бранился — язычники! О Божьем Сыне
не думают, о страстях Его и о цели
воплощения знать не знают, не молятся, всё им обряды,
да колдовство, да песенки в честь Коляды-Маляды.
Все бы им дед Никола, милости и щедроты.
Но скотину кормить крестами — ни в какие ворота!
А одна бабка сказала — скоты тоже люди, к примеру овечки,
я за каждую в церкви зажигаю по свечке.
И коровы — люди, и лошади — люди, а ты,
батюшка, верно, считаешь, что и люди — скоты.
Прозорливица бабка была. Но что ни говори —
все мы скоты, хоть и с образом Божьим внутри.
* *
*
Страстная суббота. Гурий слушает, как Михаил
в облачении иподьякона читает чуть нараспев.
Иезикиль стоит меж сухих костей в пустыне12. Господи Сил!
Сейчас ты покажешь милость, столь же полно, как прежде — гнев.
И спросил Господь: оживут ли кости сии? Оживут
ли кости сии? Господи! Все как захочешь Ты!
Прореки: Кости сухие! Слушайте слово Господне! И тут
начнется самое главное. Сияют кресты
на белых ризах священников, митры на головах,
свечи в руках, толпа вздыхает, тесня
друг друга, платочки бабушек и девах
белы. Вот, долина полна костей, и эти кости весьма
сухи. Оживут ли кости сии, сблизятся ли они,
как в пророчестве сказано? Плотию обрастут ли теперь,
как в пророчестве сказано, идущие в смертной тени
неужели не убоятся, отворится ли вечная дверь?
Как сказано, как написано, как читается в эти дни.
Михаил читает. Странно видеть на вот таком
пожилом, подтянутом человеке с военной осанкой стихарь
мальчишки-прислужника. Владыка с Михаилом знаком
лет пятьдесят. До сих пор дружны, хоть не так, как встарь.
Сын царского генерала. Брат белогвардейца. Странно, его самого