Читать интересную книгу Моя любимая дура - Андрей Дышев

Спать не хотелось, только одна мысль о сне вызывала страх и отвращение, будто мне предстояло умереть и до самого утра не подавать признаков жизни. Я встал и принялся бродить по комнате. Нечаянно задел ногой стопку мятых тетрадок. Поднял несколько штук. В уголке каждой был наклеен бумажный квадратик с отпечатанными на нем фамилией и именем. «Лышенко Лена», «Шемеров Вова», «Дацык Алена»… Я открыл одну из них. Сначала мне показалось, что тетрадные листы исчерканы и изодраны бессмысленными каракулями. Но нет, это такой почерк. Очень плохой почерк, едва можно разобрать буквы. Слова идут вкось и вкривь, проваливаясь под строчку, взлетая над ней, наезжая на край листа и сваливаясь куда-то вниз… «Я человек. Я человек. Я человек. Я человек. Я человек…» Я перевернул измочаленную шариковой ручкой страницу. На второй то же самое, тот же бесконечный ряд самоубеждения: «Я человек». И на третьей странице, и на четвертой… Я раскрыл другую тетрадку. То же самое. Почерк еще более ужасный, мелкий, рваный, словно смятая, спутанная колючая проволока. «Я человек. Я человек. Я человек…» Десятки, сотни, тысячи тетрадных листов, исписанных одной и той же фразой… Я только на мгновение представил себе обиженного богом ребенка, склонившегося над тетрадкой и выводящего своими неповоротливыми пальцами малопонятные ему слова, наполненные самым смелым и сильным утверждением. Сколько в каждом движении руки было невысказанной, неосмысленной жажды быть таким же, как все на земле!

Я присел и стал подбирать с пола раскиданные тетрадки. Тут я обратил внимание на какой-то слабый посторонний звук. Я замер и прислушался. Кто-то поет… Нет, не поет, это больше похоже на плач. Да, кто-то плачет, всхлипывает, причитает… Я подошел к двери, мягко нажал на ручку и приоткрыл ее… Э-э, да это же голос Леры!

Я вышел в коридор. Сквозняком по полу волокло мятый обрывок бумаги, и он напоминал раненую белую мышь. Торцевое окно было распахнуто настежь; метель, словно штурмуя осажденную крепость, устремилась через проем внутрь помещения, и уже подоконник был засыпан снегом, и по крашеным половым доскам катилась белая крупа… Я приближался к двери комнаты, в которой ужинал. Голос Леры то становился громким и отчетливым, то притухал, и уже нельзя было разобрать ни слова… На некоторое мгновение воцарилась тишина. Я остановился посреди коридора как раз напротив двери. И вдруг снова, на высокой нервной ноте:

– Уже все, Альбинос! Уже все! Позвони Дацыку! Пожалуйста, позвони ему!.. Я же вижу, ты сам этого не хочешь! Не хочешь! Я тебе надоела, да? Твое сердце уже остыло ко мне? Это начало конца, так?

Раздался звук, будто разбился вдребезги бокал, и вслед за этим до меня донеслись приглушенные рыдания. Вдруг дверь резко распахнулась, и проем заслонила фигура Альбиноса.

– Мне показалось, – сказал я, – что кто-то звал на помощь.

– Тебе показалось, – грубо ответил он. – Иди спать!

И с силой захлопнул дверь.

Из комнаты больше не доносилось ни звука. В коридоре стояла тишина, если не считать шелеста скользящих по полу мятых бумажек. Одна подкатилась к моим ногам, будто доверчивый и голодный зверек. Я поднял бумажку и развернул ее. Это был аляповатый детский рисунок. В середине – два неровных овала, неумело заштрихованные красным карандашом. С краю – зеленое пятно с «лучами». Вверху аккуратная подпись, сделанная, по-видимому, учителем: «Ткачев Гена, 6-я группа».

Я долго пялился на рисунок, глядя на него со всех сторон. Если бы в коридоре было больше света, то я, может быть, быстрее бы догадался, что на рисунке изображен Дед Мороз, стоящий рядом с наряженной елкой.

Глава 27

ИСЧЕРПЫВАЮЩИЙ ЭКСТАЗ

Мы завтракали, купаясь в солнечных лучах. Сердце мое наполнялось светлой радостью, когда я кидал взгляд на окно, похожее на яркую рождественскую открытку: на фоне синего неба красуется ветка сосны с сочными зелеными иголками, покрытая искрящимися комочками снега. Никаких следов ночной метели!

И Лера тоже сияла и цвела, как природа, будто не было вчерашних слез и упреков. Она порхала вокруг стола, обслуживая Альбиноса, как солнечный зайчик. Ему первому поднесла чуть подгоревшую пиццу, явно фабричного производства: с кружочками помидоров, ломтиком поджаренной ветчины, присыпанную сырными стружками вперемешку с мелко порезанным базиликом.

– Днем ваш дом не кажется таким уж мрачным, – сказал я, наливая себе кофе сам, потому как от Леры трудно было дождаться внимания.

Альбинос закурил трубку. Аромат португальского табака наполнил комнату.

– Я не вижу в нем ничего мрачного, – возразил он. – И вообще, разве внешние предметы могут влиять на настроение человека?

– Нежилые помещения, в которых когда-то бурлила жизнь, способны нагнать на меня тоску, – признался я. – Особенно если внимательно присмотреться к предметам. Пыль, запах плесени, запах отсыревших книг… А когда-то эти коридоры были наполнены детскими голосами, и шли занятия, и учителя делали свою незаметную и неблагодарную работу. Тут шла борьба за право называться человеком.

Лера улыбнулась краешком губ, пожала плечами и вопросительно взглянула на Альбиноса: мол, о чем это он? Альбинос положил трубку на край блюдца, растопыренной пятерней зачесал волосы.

– Здесь, где мы сейчас сидим, – сказал он, – была спальня. Два ряда по десять коек. Ночью в этих стенах витали сны, какие никогда не увидит здоровый ребенок. Дети во сне плакали, смеялись и разговаривали, переживая совершенно взрослые, развитые чувства. Было все: измена, любовь, предательство, лицемерие, лесть. А по утрам дети путались, не в силах вспомнить, что означает свет в окне – день или ночь, надо закрывать глаза или же вставать и идти на занятия. Больше половины детей не могли самостоятельно одеваться, и за ними ухаживали нянечки… Мне об этом рассказывал врач-психиатр, который часто здесь бывал. Представляешь, сколько тут всего…

Он поднял лицо и обвел взглядом потолок и стены.

– Судя по количеству дверей, на этом же этаже были и классы, – сказал я. – А был ли актовый зал?

Альбинос отрицательно покачал головой:

– Нет. Только спортивный на первом этаже, застланный поролоновыми матрацами, чтобы не ушиблись.

– А где ставили новогоднюю елку? Куда приходил Дед Мороз с подарками?

Альбинос взял трубку, поднес ее кончик к губам и, щурясь, посмотрел на меня. Лера стала собирать тарелки, сделала неловкое движение, и на пол упала вилка.

– О чем ты, Вацура? – произнес Альбинос. – Какой Дед Мороз? Сознание этих детей представляло собой космос, черную пустоту, в которой плавали большие и маленькие планеты; половина из них были теплыми и добрыми, а другая – холодными и твердыми. И дети часто путали педагогов с тумбочками, хомячков из зоологического уголка с кубиками. Эти несчастные не были людьми в полном смысле этого слова. Энергетические сгустки, помещенные в биологическую оболочку, – не более того.

Потом мы дули коньяк. Альбинос рассказывал, как много лет тренировался на крутых склонах, стараясь достичь запредельной скорости и маневренности, и чувствовал, что приближается к грани, за которой начинается внезапное просветление, экстаз, доступный разве что богам. Но все его усилия преодолеть эту грань долгое время были тщетными.

– Не хватало скорости? – спросил я.

– Нет, скорость – всего лишь одно из условий. Нужно еще особым образом настроить дух и тело…

Он не сводил с меня глаз, контролируя малейшее изменение моего настроения и моего отношения к его словам. Потом Альбинос скупо, без эпитетов и превосходных степеней поведал о том, как однажды его сноуборд оторвался от снега и в течение нескольких минут парил в облаках снежной пыли подобно параплану, и управлять им было удивительно легко и приятно, как во сне…

– Он не понимает, о чем ты говоришь, – сказала Лера Альбиносу.

– Но он хочет понять. Это видно по его глазам. Он будет вынужден меня понять… На склоне я расскажу ему самое главное…

Они оба стали рассматривать меня, как подопытного кролика, и вслух прикидывать, наступит ли у меня просветление или нет. Я поглядывал на часы, с нетерпением дожидаясь, когда заработает канатная дорога. Лера долго мыла посуду, разбив при этом тарелку и чашку, потом принялась подметать пол. Не удовлетворившись этим, она вооружилась влажной тряпкой и протерла его. Я ненавязчиво наблюдал за тем, как она поливает цветы, стоящие на подоконнике. В горшок, в котором рос малиновый куст кротона, она влила двухлитровую бутылку, пока на поддоне не проступила вода. Затем обмотала каждый горшок полиэтиленовым пакетом – наверное, для того, чтобы вода поменьше испарялась. Я тоже так делал у себя дома, если мне предстояло уехать на несколько дней в командировку. Ирина, зная об этом, предлагала свою помощь. Но всякий раз меня что-то удерживало, я не давал Ирине ключи от квартиры и вежливо отказывался. А потом я запрягся в телешоу «Игра на выживание», улетел в Индию, но не на неделю, как рассчитывал, а на месяц. Все мои цветы засохли. С тех пор я их не разводил, а ограничился одной синтетической пальмой, которую поставил в холле.