Читать интересную книгу Второе дыхание - Александр Зеленов

Теперь ему было не до Крекшина.

11

Прошло уже две недели, как Лямины снова жили в Москве. И снова Петр Петрович с головой ушел в работу. Денег ему удалось раздобыть по приезде, и теперь Юлия Ильинична снова спешила объездить все магазины в неистребимой надежде на что-нибудь импортное.

Владик начал ходить в десятый класс. Все так же в квартире раздавались телефонные звонки с вежливой просьбой: «Владика можно?» — только теперь среди спрашивающих стало заметно больше девчоночьих голосов.

Жизнь вошла в свою прежнюю колею. Уже через каких-то четыре-пять дней каждому из них казалось, что никуда он не уезжал и что не было у них никакого испорченного отпуска. То, как они волновались, переживали, мучились, — все это припоминалось реже и реже. Сейчас, когда все снова наладилось, поводы для того, чтобы оставить жену, уже не казались Петру Петровичу убедительными. Может, действительно нужно быть выше всяких там житейских мелочей и неурядиц и относиться ко всему спокойно, так сказать, философски? Время само покажет, как быть. Оно, как известно, не только лучший судья, но и лучший лекарь. И совершенно незачем волноваться, ссориться, портить жизнь себе и другим. Все пройдет, все минется...

Как-то в один из вечеров Лямин сидел в своей рабочей комнате и дополнял новым материалом конспекты собственных лекций. Из соседней комнаты доносились выстрелы, крики, звуки погони, — там Владик смотрел по телевизору новый многосерийный фильм.

Жена наконец-то выбрала время и занялась на кухне разборкой привезенных из отпуска чемоданов.

Петр Петрович не выносил, когда его без особой нужды отвлекали от дела, сын и жена знали об этом и не решались тревожить его.

А тут жена вдруг влетела без стука, встрепанная, взволнованная, держа в руках какой-то пакет.

— Петя!.. Петечка!!.. Петя!!!

Босиком, как была, подбежала к столу и с судорожной поспешностью принялась вытряхивать из пакета... деньги.

Бумажки сыпались, разлетались веером по столу, соскальзывали, планируя, на пол, падали на босые ноги жены, а она, не переставая, возбужденно и радостно повторяла:

— Нашлись... Петечка, нашлись! Все пятьсот целиком! Целе-о-хоньки!!.. За подкладкой нашла, в старом плаще, который ты тогда на чердак выбросил, помнишь?! А ведь права оказалась гадалка! Лежат, говорит, ваши денежки дома, в темном месте, из дома их никто не выносил... Так угадать — ведь это же надо?! Я только теперь припомнила, куда их тогда перепрятала в спешке. И так дико обрадовалась, так обрадовалась — прямо ноги от счастья отнялись...

Она и в самом деле рада была находке. И глубоко, по-настоящему счастлива. Но когда худой и высокий Лямин, сжав побелевшие кулаки, медленно встал, подошел к гардеробу и, с треском откинув дверцы, принялся швырять свои вещи на пол, запихивать их в чемодан, в темных зрачках жены сначала родилось недоуменье, затем плеснулся самый неподдельный страх.

— Петя, куда ты?.. Петя?!

С треском захлопнув тугой чемодан, Петр Петрович схватил портфель, затолкал в него несколько книг, конспекты, бритву, напялил пиджак, взял шляпу и плащ и, подхватив свою ношу, направился к двери.

Жена забежала ему наперед, отрезая дорогу:

— Петя, постой, подожди... Не смей уходить!.. Вла-а-дик, папа нас оставляет!!..

ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ

* * *

История эта, которую я хочу рассказать, лично со мной приключилась. И рассказать ее честно, начистоту не так-то легко для меня и просто. А нелегко и непросто потому...

Но лучше уж все по порядку.

1

Жили мы тогда в подмосковном поселке по Северной дороге. Мы — это я, жена моя Зинаида и трехлетний Валерка, наш сын. Я работал слесарем по ремонту на большом московском заводе, жена — медсестрой в больнице, а Валерку мы водили в детский сад.

Сам я москвич, родители — тоже. С Зинаидой мы поженились, когда я вернулся из армии. Но как только у нас появился сын, жить вместе с родителями в тесном их закутке нечего было и думать... Впрочем, тут требуется одно уточнение. Дело в том, что батя мой ро́дный погиб в войну, мать вышла замуж за другого. Вот и рос я с тех пор, лет с девяти, сам по себе, ничей, вроде как инкубаторный. И воспитывала меня скорее улица, чем мать и отчим.

У родителей Зинаиды с жильем тоже было не лучше. Семье с ребенком комнату в Москве никто не хотел сдавать. Вот и решили мы выехать за город. Сохранили лишь московскую прописку, потому что мать моя стояла в очереди на жилье.

Подхватил я, помню, в ту пору, зимой, грипп, затемпературил, пошел в заводскую поликлинику. Выписали мне бюллетень, и отправился я с работы домой к себе, за город. По пути прихватил и Валерку из садика (жена на дежурстве в больнице была).

К дому от станции две дороги: одна — в обход, по шоссе, другая — лесом, короткая. Двинулись мы по короткой, да малость не рассчитали: тропу в лесу занесло.

Я впереди торю целину, Валерка — за мною. Ковыляет медвежонком, пыхтит, переваливается. Падать все чаще начал. Потом не выдержал, затянул:

— Па-ап, у меня больше ноги не идут!.. — Подумал и добавил: — И сердце начало путаться.

Родной ты мой карапуз! Вижу, что нелегко, да только ведь, если на руки тебя взять, упадем мы тогда оба в снег и тропу торить будет некому.

— Потерпи, — говорю, — старик.

— А долго еще терпеть?

— Нет, теперь уж совсем немножечко.

— Ну, тогда ладно.

Вот притопали мы наконец. В комнате стужа — волков морозить. Вода в ведрах замерзла, лед — из пушки не прошибешь. В правом углу, у порога, намело кучу снега, — кто-то тряпку опять ототкнул, которой мы дыру затыкаем: снова, наверно, Ка́лина кошка...

Уложил я наследника своего под ватное одеяло, притащил из сарая дров, принялся печку растапливать. Дрова сырые, одно шипенье да копоть. Пена как из бешеной собаки, а гореть — хоть убей — не горят.

Словом, отхватили мы себе квартирку. Дом хоть и большой, но старый, перевез его сюда хозяин еще в годы коллективизации. Сам-то он помер давно, а развалюху эту разделил своим детям. Пару комнатенок занимала тетя Поля с дочерьми, овдовевшая в войну. Одну, самую большую, старший сын Василий Андреевич с женой Калей (эти были бездетные). А самая маленькая, последняя, досталась младшему, Жорке. Но так как Маня, Жоркина жена, имела в поселке собственный дом, Жорка жил у нее, а комнату эту сдавал «нуждающим»...

Брал он с нас за жилье недорого, — впрочем, за такую развалюху и совестно было драть с постояльцев больше, — но дрова были наши. Каждую зиму, с вечера, мы раскаливали маленькую печку докрасна, не жалея дров. А под утро наше жилье опять выстывало настолько, что замерзала в ведрах вода и толстую ледяную корку приходилось разбивать поленом.

Жена и Валерка часто болели, схватывали простуды и насморки. Сам я держался крепко, был закален, но на этот раз оплошал и я, почувствовал себя скверно.

Жорка третий год обещает ремонт произвести, да все не торопится. Денег нет, говорит. Денег нет, а сам редкий день не под мухой...

Истопил я печку, сходил к тете Поле за молоком (она корову держала), напоил Валерку. И только хотел уложить на матрац гриппозные свои кости, как вдруг в переднюю стенку забарабанили:

— Товарищ Четунов!.. Товарищ Четунов!..

Четунов — это я. Это мне стучат, значит. Каля, супруга Василия Андреевича, стучит.

Валерке ли случится захныкать, мне ли двинуть табуреткой неосторожно, звякнуть ли тарелками жене, как в стенку с той стороны тотчас же забарабанят — и Калин пронзительный голос взвизгнет, словно циркульная пила на сучке:

— Товарищ Четунов!!!

И так почти каждый день.

Отношения у нас с ней были неважные. А если точнее, — жили как на ножах. Возненавидели мы друг друга с первого взгляда. Я ее Жабой прозвал, а она меня, презрительно, Писателем (это после того, как заводская наша многотиражка с моей статейкой ей на глаза попалась). Да еще и говорила при случае, что и неотесан-то я, и не так воспитан, да и вообще грубиян. Вот бывает же так! Встретятся двое совсем незнакомых, не скажут еще меж собою ни слова, а уже ненавидят друг друга. За что?

Василий Андреевич — тот в отношения наши не вмешивался, старался держаться в сторонке. Кстати, Каля и его поедом ела, супруга своего. Она его ела, а он лишь сидел и молчал. Я про себя Тюфяком его называл и думал, что я на его бы месте давно с этой Калей разделался. А он не только ее, супругу свою, выслушивал, но еще и меня, по словам тети Поли, слишком уж нетерпимым к людям и слишком самолюбивым малым назвал. А Зинаиде моей однажды сказал, что он-де, Сергей ваш, слишком прямолинеен, на жизнь упрощенно смотрит... А чего ее, эту жизнь, усложнять? Тут ведь и в самом деле все просто. И все до конца ясно. Черное — это черное, а белое — это белое, вот и вся тут премудрость.