Читать интересную книгу Второе дыхание - Александр Зеленов

Как он там жил и как, главное, выжил, никому не известно. Но он все же вернулся. Вернулся, сумел здесь осесть и построиться. Купил себе дом в деревне, перевез его в город и сошелся здесь с богомольной старухой Сипатровной. Перевезти и поставить дом помогал Евстигнеичу тоже покойный отец.

Идти или не идти?

Нет, надо было идти, неделя уже прошла после отъезда Софьи, а он все оттягивал и оттягивал неприятный этот визит, надеясь, что вот-вот вернутся из отпусков коллеги, увидят его телеграммы и выручат из беды.

Петр Петрович снял остывшую грелку, спустил на пол длинные ноги и закурил.

9

Жил Евстигнеич от них через два дома. Изба его — пятистенок с сенями и двором — пряталась за высоким глухим забором, с улицы виднелась только крыша с полуразвалившейся печной трубой. Крыша топорщилась старыми дранками, заросла зеленым лишайником, всем своим видом свидетельствуя, что под такою вот кровлей может стоять только дряхлая избенка и жить в ней может только нищая семья. На самом же деле изба, срубленная из вековых кремневой крепости бревен, была крепка и добротна.

Петр Петрович просунул руку в щель, нащупал запор изнутри и отчинил деревянную, туго скрипевшую новой пружиной калитку. Прошел по выстланной кирпичом, присыпанной желтым песочком дорожке и только хотел было ступить на крыльцо, как навстречу ему, текуче звеня мелкой цепью, выкатилась лохматая собачонка и принялась с остервенелым лаем кидаться под ноги.

Петр Петрович, чуть отступив, прикинул, нельзя ль обойти сердитого песика стороной, но нет, цепь была слишком длинна, собака свободно могла бы достать за брюки.

Он поглядел на окна, плотно задернутые ситцевыми занавесками, в надежде, что, может быть, выйдет, заметив его, сам хозяин, но занавески не шевелились, хотя было ясно, что хозяин в избе: в кухне на потолке виднелся отсвет зажженной лампадки.

Петр Петрович еще постоял, взирая на мертво висевшие занавески, потом, подняв длинный прут, замахнулся, делая вид, что намерен потянуть не в меру расходившегося песика вдоль хребтины.

С протяжным болезненным визгом, будто ему отдавили лапу, песик кинулся в конуру. Занавеска на кухонном окне неожиданно пошевелилась.

Петр Петрович взошел на крыльцо и постучал. Сперва деликатно, костяшками пальцев, потом всем кулаком.

Там, в избе, не подавали признаков жизни. Тогда он принялся стучать и одновременно дергать за скобку. Временами прислушивался и наконец, повернувшись спиной, ударил в дверь каблуком. В сенях что-то с грохотом упало и покатилось.

Послышался скрип открываемой двери, старческие шаркающие шажки.

— Хто тама? — проскрипел за дверью стариковский одышливый голос.

Петр Петрович преувеличенно бодро отрекомендовался, назвал старика по имени-отчеству, упомянул зачем-то и своих родителей и сказал, что пришел по важному делу.

— Это по какому такому делу? — подозрительно осведомились из-за двери. — Хто ты такой?

Пришлось объяснять все заново.

За дверью сказали «чичас», но вместо звуков открываемых задвижек и щеколд послышались шаркающие шажки, только в обратном направлении, дверь в избу скрипнула, затворилась, и вновь наступила мертвая тишина.

Сердце Петра Петровича упало.

«Напрасно пришел, не даст. Ни полушки не даст, старая жаба!»

Но вот дверь обещающе заскрипела снова. И снова шажки, звяк ключей. Там, внутри, заскребло железом о железо, затем, громыхая, откидывались какие-то накладки, задвижки, цепи; гулко ударился об пол тяжелый дубовый запор, дверь приоткрылась, и в щель просунулся изъеденный оспой, похожий на штопор носик Евстигнеича. Увидев Петра Петровича, старик приоткрыл дверь настолько, чтобы тот мог пройти.

В горницу гостя не повел, усадил на кухне. При их появлении с праздничных пирогов на столе, покрытых сомнительной чистоты тряпицей, снялся с тоскливым и нудным звоном и закружился плотный мушиный рой.

Возле посудника, в правом углу, под дегтярно-черными иконами тускло теплилась красная лампадка, вся грязная от лампадного масла и нападавших в нее мух. Зимние рамы в окнах не были выставлены, жаром дышала недавно вытопленная печь. Пахло в избе застарелым воском, лампадным маслом, подгорелыми пирогами и чем-то еще — кислым, стариковским, неопрятным. В этой обморочной духоте в белой своей нейлоновой рубашке Петр Петрович мгновенно вспотел, а хозяин как ни в чем не бывало сидел в овчинной душегрейке и в валенках. На голове — облезлая зимняя шапка, тощая шея обмотана теплым шарфом.

— Хвораю все... — проскрипел Евстигнеич с болезненной хрипотцой в голосе на вежливый вопрос посетителя о здоровье. — Ономеднесь вот бок прострелило, с неделю лежал, а ноне в грудях чевой-то теснит и на глотку хворь перекинулась.

— Лечиться надо, Яков Евстигнеевич!

— Пробовал, уж по-всякому пробовал. И мяту-то пил, и над чугуном с вареной картошкой сидел, и редьку черную тертую ко грудям старуха прикладывала, и салом гусиным глотку-то мазал, и так и далее, — ничего не помогает, нет!..

— А антибиотики — тетрациклин, сульфадимезин — пробовали принимать?

— Это чево такое?.. А-а, нет, мы ихнее не пользуем, у нас свое.

— Хозяйки я что-то вашей не вижу. Где она?

— В церкву за Волгу ушла. Яблошный спас ноне.

Петр Петрович посчитал удобным начать разговор, ради которого и пришел, но Евстигнеич вдруг осведомился:

— А как здоровье у твоёй-то мамаши?.. Получшело, говоришь? Ну-ну, вот и слава богу, а то, я слыхал, совсем уж была плоха... Ты вот что, ты не забудь, накажи-ко ей, как от меня-то придешь: должком, мол, однем старинным Яков Евстигнеич антиресовался, об должке, мол, спрашивает. По весне ишо брала, а посля, как захворала, да так и запамятовала, видно.

Петр Петрович обещал напомнить обязательно, но счел нужным поинтересоваться, в чем заключается тот должок.

— А уж это она сама знает, — холодно заявил старик.

Пора, пора уже было приступать к делу. Но опять — не успел Петр Петрович раскрыть рта, как Евстигнеич перешел на покойного отца. Похвалил, что мужик работящий был, золотые руки мастеровой — и столяр, и маляр, и стекольщик, и плотник, и так и далее, «да только вот нос-от был у ево говённой, больно уж большое пристрастие к винцу упокойничек имел».

Обливаясь горячим потом, расстегнув воротник сорочки, Петр Петрович сидел и тоскливо ждал, когда старик наконец-то выговорится.

А того опять понесло. С родителей перекинулся на самого Петра Петровича, принялся выспрашивать, какую он должность в Москве занимает и много ли получает жалованья. Подивился, услышав, долго качал головой. Потом спросил, откуда и чья у него жена, кто ее родители, живы ли, работает ли она — или он посадил ее себе на шею и держит дома.

— Избаловали ноне баб! — сокрушенно молвил Евстигнеич, услышав от Лямина, что жена его не работает.

Петр Петрович полагал, что все это неуемное и неумное стариковское любопытство вызвано единственно скукой и одиночеством, но Евстигнеич тут же рассеял его предположения.

— Вот хоть и ученые вы люди, — начал он исподволь, — а ни жен, ни деток своих не умеете в строгости воспитывать, в страхе их содержать. Вот и детки поэтому отчаюги у вас, разбойниками растут...

— Простите, Яков Евстигнеевич, я не совсем понимаю, в чем, собственно, дело?

— А чего понимать? Тута и понимать нечего. Ономеднесь вышел я в свой огородец, гляжу, а в ём дыра проломата и вишенья куста как не бывало, ягода оборватая вся... Ваших ребяток за эфтим делом будто бы видели, ваших!

— Я, Яков Евстигнеевич, сам лично в этом разберусь! — заверил Петр Петрович построжавшим голосом. — Разберусь, и если что...

— Поздо уж разбираться-то, поздо, нету уж вишенья-то! А ребят-то учить надобно не чичас, а когда ишо поперек лавки лежали.

— Совершенно с вами согласен, — поддержал его Петр Петрович и решил больше времени не терять. — Я, Яков Евстигнеевич, к вам по делу...

И, не давая больше возможности старику опомниться, он торопливо пересказал, что его сюда привело. Изложив свою просьбу, добавил, носовым платком стирая обильный пот с лица:

— Я расписку могу написать, если вы пожелаете. Или оставить в залог свой документ — паспорт там, удостоверение... Положение у нас, сами понимаете, критическое.

Старик выслушал его внимательно. Петр Петрович неожиданно почувствовал, как зашевелилась в нем надежда. «Даст, обязательно даст! — думал обрадованно. — В противном случае зачем бы ему тянуть время?»

Евстигнеич раздумчиво пожевал провалившимся ртом: «Мда-а, не оборонил господь... Такие суммы, такие суммы!» Потом уточнил, подумав:

— Дак, значит, и на дорогу ничего не осталось?

— Ровным счетом ничего, ни одной копеечки, Яков Евстигнеевич! — готовно подтвердил Лямин.