зубы. – Знак!
Ксана оборачивается посмотреть, что случилось. Она вздыхает:
– Отец…
– Молчи, скептичное дитя. Софокл благословил Лирию. – Гигант отдает конфету дочери и спускается ко мне, бурно жестикулируя. – В мире все еще осталось волшебство. – Вторую конфету он бросает лису. – И Софокл нашел его.
– Отец!
– Так что же, Луна изменила правила нашего дома? – спрашивает он. – Неужто Софокл должен напоминать нам о нашей марсианской чести? – (Его дочь не отвечает.) – Итак! Девушка летит с нами, потому что… потому… – В его огромной голове возникает идея, и глаза загораются. Он указывает на серебряную булавку на моей госпитальной блузе. – Потому что отныне она слуга дома Телеманусов!
– Слуга? – хором переспрашиваем мы с Ксаной.
Она вздыхает:
– Ты собираешься взять на службу всю деревню?
– Нет, только ее. Софокл выбрал Лирию, а Телеманусы своих не бросают. – Он кладет огромную руку мне на плечо. У меня чуть не подгибаются колени под ее тяжестью. – Ну, что ты об этом скажешь, дочь?
Ксана улыбается, сдаваясь под натиском отца:
– Я внесу ее в реестр. Таможне это не понравится.
– Пусть пососут мою бороду.
– Теперь ты выражаешься, как Барка.
– Будут тут всякие мне указывать, кого я могу, а кого не могу нанять на службу! Наглые лицемерные эльфики! – Кавакс машет рукой своим людям. – Вассалы, подъем! Найдите ее племянника. Маленький слепой рыцарь с шоколадной родинкой на носу. Его не пропустишь. Тащите мальчика сюда. – Он бьет кулаком по ладони. – И быстро улетаем!
Я стою потрясенная, ничего не понимая, хотя слышала все своими ушами. Но солдаты идут выполнять приказ, а Ксана поднимается по трапу в челнок, оставив меня с Каваксом. Я не могу поверить, что все это происходит на самом деле. Мы улетаем?
Проводив взглядом дочь, Кавакс опускается на колени, чтобы смотреть мне в глаза.
– Не обращай внимания на Ксану. Она считает своим долгом защищать всех от самих себя.
– У меня ничего не было в кармане. Это вы положили туда конфеты?
На его лице расцветает лукавая улыбка.
– Иногда, малышка, лучше, чтобы мир считал тебя немного чокнутым. – Он подмигивает мне. – Вдохновляет то, что многое сходит с рук.
Он протягивает мне ладонь. Мои пальцы обхватывают лишь его указательный и средний палец, но он нежен, как птичка, невзирая на твердые мозоли, и тянет меня за собой вверх по трапу. Наверху, прежде чем войти в судно, я останавливаюсь и смотрю на лагерь. Там царит странная тишина. Пожары погасли. Мертвых хоронят. А среди палаток на краю посадочной площадки я замечаю взлохмаченную ветром голову моего племянника – его несет на руках беловолосый черный.
Я чувствую ладонь Кавакса на своем плече и думаю о сестре, об отце с матерью и обо всей семье, которая жила, и погибла, и была поглощена почвой этой планеты. Печаль моя бездонна. Но это правильно, что я улетаю. Без моей семьи это место – лишь грязь и воспоминания. Я смотрю в небо, зная, что где-то там – мои братья и муж Авы. Несколько звезд видно даже среди дня. Интересно, смотрит ли моя сестра сейчас на них из Долины? Я знаю, что смотрит. И знаю, что должна жить ради нас обеих.
– Спасибо вам, – говорю я Каваксу сквозь слезы.
Он сжимает мое плечо:
– Миры велики, а ты совсем маленькая. Как думаешь, малышка, ты готова лететь туда?
– Да, – отвечаю я дрожащим голосом. – Да, я готова.
18. Эфраим
Герцог Длинные Руки
Когда я прихожу в себя, голова раскалывается, тошнит – красноречивые признаки сотрясения мозга. Хотел бы я сказать, что это новые для меня ощущения. Где-то неподалеку капает вода. Шарканье ног и приглушенные голоса Я сижу на жестком стуле. Руки скованы за спиной. Вонь аммиака жжет ноздри, как огненные муравьи. Я очумело моргаю и открываю глаза.
Рядом со мной стол. Посередине его лежит серебряная пила для кости. Кровь стынет у меня в жилах. В памяти звучат крики.
За столом, посреди этажа недостроенной высотки, стоит мужчина красивой и вместе с тем зловещей наружности, со стройными ногами, с алебастровой кожей и дизайнерскими скулами на восемьдесят тысяч кредитов. Он кажется бесконечно скучающим. Притопывает сапогом из акульей кожи. Его длинное пальто, доходящее до середины икры, – цвета дождливой полуночной улицы. Его шитые на заказ брюки – черные, как и шелковая рубашка с высоким воротником, скрепленным застежкой из оникса. В довершение этой стильной абсурдности его волнистые волосы стоят торчком, будто ленивое розовое пламя свечи. Глаза цвета розового кварца мерцают, когда он смотрит в темноту за окном.
В тенях у стены недостроенного небоскреба маячат мужские фигуры. На них черные кожаные плащи длиной до ботинок, воротники подняты. В глазах, челюстях и вокруг лысых голов, покрытых яркими татуировками, мягко светятся биоимплантаты.
Когда в поле моего зрения вплывает черный, походящий на ночной кошмар, к горлу подкатывает тошнотворный страх. Редко мне приходилось видеть таких гигантов. У него глаза-жуки и распущенные белые волосы по пояс. Он прислоняется к бетонной опорной балке. На нем хромированный костюм. В лице ни кровинки. Восьмипалые руки размером с обеденные тарелки увиты синими жилами; безупречные ногти остры как бритва. Он бросает пакет с нашатырным спиртом на пол.
– Вор очнулся, – говорит он низким интеллигентным голосом.
– Спасибо, Горго, – отвечает розовый.
Он отворачивается от окна и направляется ко мне. В руке у него тонкая тросточка, он поигрывает ею на ходу. Трость, похоже, сделана из настоящей слоновой кости, а при виде рукояти в виде ониксового осьминога я бледнею, пытаясь скрыть страх. Розовый кладет трость на край стола и со вздохом опускается в кресло.
Я морщусь:
– Что ж, выглядит зловеще.
Розового мои слова не забавляют.
– Мы не знакомы, мистер Хорн, но у нас много общего.
При всей субтильности этого типа, голос его обольстителен и глубок. Я не в первый раз имею дело с такими, как он. Если черных выводили как машин для убийства, то розовых приспособили для траха. И те и другие могут быть очень убедительны. У них тоже существует своя иерархия. У черных есть меченые. У розовых – розы. Очень редкие и такие же дорогие. Я сухо сглатываю, глядя, как розовый проводит ногтями по столешнице, и лениво думаю, у какого золотого он был секс-игрушкой. Я бы спросил, но обезьянки из плоти очень этого не любят.
– Мы оба воры, – говорит розовый, – а все воры в нашем мире делятся на две категории. Первые считают, что надо красть все, что только можно. Они верят в анархию. Вторые же полагают,