Читать интересную книгу Купно за едино! - Валерий Шамшурин

— Поди, Минич, — по-свойски мягко ткнул черной ручищей в грудь Кузьмы Важен Дмитриев. — Ты свое сполнил, дале сами, чай, управимся — я пригляжу. А у тебя завтрева пущая морока…

По обычаю, после венчания новобрачные должны были справлять свадьбу в доме родителей жениха. Выручая сирот, Кузьма с Татьяной Семеновной приняли на себя родительскую обузу.

Уже были накрыты столы и собрались гости. Вот-вот должны подъехать молодые из церкви. Мининская чета вышла на крыльцо: в руках у Кузьмы — хлеб-соль на расшитом убрусе, у Татьяны Семеновны — снятая с тябла икона Николая-угодника. Дорожка, что тянулась от самого крыльца к распахнутым настежь воротам, была загодь устлана соломой, и, видя, как споро засыпает золотистую расстилку мельтешивый снежок, Татьяна Семеновна забеспокоилась:

— Эва мешкают!

— Мигом объявятся, — покосился на ее заалевшую щеку Кузьма и, усмехнувшись в бороду, спросил: — Али запамятовала, Танюша, про наше-то венчанье? Лишнего в церкви не стояли…

— Кому бы запамятовать! — оживилась, но сразу же и понурилась жена. — Небось, век миновал с того дни, а помню. Да не привелося вдосталь нарадоваться. Недоброе нам время выпало, разлучное. Не дай Бог такого сиротам нашим. Когда в дорогу-то тебя с Фотином сряжать?

— Погоди еще. До весны бы со сборами не протянуть.

— Ну слава Богу. Где весна, там и лето, — с облегчением вздохнула Татьяна Семеновна.

Кузьма жалостливо поглядел на нее, но утешать не стал:

— Нет, Танюша, медлить нам не с руки. Часу не задержимся, коль сберем силы…

Раздавшись в отдалении, немолчный трезвон колокольцев стал быстро приближаться, и в мгновенье ока в открытые ворота бойко влетели и сразу же встали разгоряченные, в облаке пара и взметенного снега лошади. Увитый лентами, увешенный цветными тряпицами, погремками и бляхами свадебный поезд сгрудился, смешался, и треск столкнувшихся саней, озорные выкрики и смех праздничным шумом заполнили двор. Скидывая тулупы, на снег высыпала молодая гурьба, вытолкнула вперед сияющих Фотинку с Настеной.

С первого возка скакнул дружка Огарий в малиновой шапке и нарядной, в блестках, перевязи через плечо, подбоченился и начальственным взором окинул свадебную ватагу.

— Во имя отца и сына и святого духа, аминь. Добралися во здравии. Да все ли поезжанушки туточки стоят? Все ли поезжанушки на венчанных глядят?

— Все! — хором отозвалась ему молодь.

Огарий взял за руки новобрачных, повел по дорожке к крыльцу. Суетливо забегая сбоку, торжествующий Гаврюха смазывал рукавом благостные слезы с лица. Сыпалось из вытянутых рук жито на молодых. А они, построжавшие, с потупленными головами, опустились у крыльца на колени, низко поклонились хлебу-соли да иконе, которой были трижды благословлены.

— Будьте счастливы, детушки, — расстроганно молвила Татьяна Семеновна и наказала невесте: — Послал тебе Бог честного мужа, Настенька, береги да холи его.

— А ты, Фотин, помни, что речено мудрым Сильвестром в «Домострое», — поучительно вставил в свой черед Кузьма, — «Аще дарует Бог жену добру, дражайши есть камени драгоценного».

Фотинка с Настеной встали с колен. На загляденье ладной да пригожей была чета: молодецкой статью привлекал жених, хрупкостью и миловидностью притягивала невеста, покрытая дареным расшитым серебряными звездами и цветами лазоревым платом.

— Милости просим, люд честной, — чинно пригласил Кузьма гостей в дом.

На миг задержавшийся в дверях Фотинка тихонько дернул его за рукав.

— Дмитрий Михайлович не давал о себе знать?

— Покуда нет. С делами, чай, запарился.

В то время, как хозяева рассаживали гостей, Огарий щедро сыпал прибаутками:

— Ну-ка, стары старики, пожилые мужики, гладкие головы, широкие бороды, куньи шубы, лисьи малахаи, тетушки, баушки, молоды молодушки, красные головушки, дочери отецкие, жены молодецкие, добры молодцы, столешны кушаки, берите-ка черпаки, наливайте дополна зелена вина…

Но хоть вовсю старался малый, не было в нем прежнего пыла. Дышал он с хрипом, и пот крупными каплями выступал на лбу. Хворь накрепко засела в Огарии. И гости, смеясь его шуткам, жалели его.

А Фотинка извелся, взглядывая на дверь: неужто Дмитрий Михайлович нарушит слово? А что ему? Он — князь, никто ему тут не ровня. Может и побрезговать.

— Хозяюшка, — не унимался добросовестный Огарий, видя, как вместе с Фотинкой затомились гости. — Нам бы таких ложек на стол принести, чтоб кусков таскать по шести. Не гляди, что мы недоростки, зато шти хлебать хлестки…

И уже были налиты все чарки, и расставлены все блюда, когда дверь распахнулась. Пахнуло от осыпанной снегом шубы Пожарского бодрящим свежачком.

— Любовь да совет молодым! Мир дому сему! — скидывая шубу на полавочье, возгласил князь и двинулся в красный угол к Фотинке с Настеной. Но на полдороге замешкался, словно что-то запамятовал и, обернувшись к двери, крикнул: — Заходите, незваные!

Ватажка ряженых в вывернутых шубах, в рогатых харях с мочальными бородами, потрясая бубнами, ввалилась в горницу. Никто и помыслить не мог, что строгий ратный воевода горазд на веселую затею: гости в изумлении раскрыли рты. Но изумление сразу же сменилось хохотом. На свадьбах заведены были такие потехи, и Пожарского, поступившего по народному обычаю, не могли не одобрить.

Ряженые протиснулись к молодым, окружили и, горстями кидая в них пшеницу, стали припевать:

Вам с колосу осьмина,И зерна вам коврига,Из полу зерна пирог!Наделил бы вас господьИ житьем, и бытьем,И богачеством!

Недолго думая, Фотинка изловчился и сорвал харю с лица ближнего к нему ряженого.

— Афанасий! Отколь?

— Из Арзамаса, вестимо. Примчался спехом, — засмеялся соловецкий кормщик и стиснул детину в объятьях.

За столами заговорили наперебой, зашумели. И уже не надо было Огарию, разогревать свадьбу шутками. Смеху и здравицам не было конца. И сквозь нестройный шум застолья, смущая Настену, пробирался возбужденный голос Гаврюхи, которого она уже не могла удержать от глупой похвальбы:

— Куда там боярским дочкам до моей Настеньки! Навалили ей добры люди, сироте, добра всякого. И чепочку серебряну, и серьги, и кокошник золотной с кружевцем, да еще тафтяной кокошник же, и объяри, и шубку кидяшну на зайцах, и коробью большу с бельем… А не будь меня, сгинула бы вовсе моя красава, вот крест, безвестно пропала бы!..

После того, как молодых проводили в постель, а гости изрядно захмелели, Кузьма и Афанасий, по знаку Пожарского, незаметно вышли за ним на улицу. Направились за ворота.

Воевода заметно припадал на раненую ногу. Кузьма уже ране приметил: чем сильнее хромает князь, тем больше он не в духе. Вот и теперь хмурился, будто на свадьбе побывал только ради очистки совести.

— С вашим протопопом Саввой ныне намаялся, — с нескрываемой досадой сказал он Кузьме. — Еле склонил его ехать с Биркиным в Казань. Страшится протопоп Биркина, ровно проказы. Небось, ты ему внушил.

— И словом не обмолвился, — не принял Кузьма упрека.

— У протопопа, чай, своя голова на плечах. А Биркин, вестимо, не мед.

— Хоть и не по душе тебе Биркин, — рассердился князь, недовольный ответом старосты, который не хотел быть покладистым, — замены ему не вижу. Из всех волжских городов — токмо посулы, а ратников никто добром не шлет. Надеюся, Биркин приведет крепкую подмогу.

Кузьма мудро промолчал, остерегся еще больше досадить ратному воеводе. Биркин явно становился раздельной межой меж ними. И нужно было терпение, чтобы избежать разлада.

Они подходили к литейным ямам. Тяжелое багровое зарево колыхалось над пустырем. Метались у ям черные тени людей.

— Хватает мастеровых? — спросил Пожарский.

— Довольно, — отозвался Кузьма. — Всех окрест знатных оружейников мы созвали, да из Ярославля умелец Федька Ермолин, а из Костромы Гераська Федоров на наш зов прибыли. Управимся к сроку.

— Право, у тебя лучше дело спорится, нежли у меня, — похвалил князь, забыв, что недавно сердился, и глянул на Афанасия: — Не подвели бы хотя смоляне, зело копошатся.

— Докладывал уж я тебе, Дмитрий Михайлович: ныне поутру из Арзамаса выходят. На них смело положися, — уверил кормщик.

— Добро бы.

Нестерпимым жаром пыхало от ям. Едкая гарь душила. А каково было литцам да котельникам у самых печей! Подойдя было вплотную к ямам, Пожарский отступил, прикрыв лицо рукавом. С железным прутом в руке выскочил наверх Бажен Дмитриев.

— Весела ли свадебка была?

— По усам текло да в рот не попало, — приятельски улыбнувшись, ответил ему Минин.

Пронзительно свистел воздух в раздуваемых клиньях мехов, с тяжелым гулом бушевало пламя, шипел расплав, перекрикивались работные — и в таком адском шуме было не до праздных разговоров.