Читать интересную книгу Александр I - Джанет Хартли

Хотя события 1812 года сильно потрясли Александра, его опыт очень отличался от опыта многих декабристов, которые участвовали в кампании против Наполеона (некоторые из участвовавших в восстании 1825 года, были, конечно, слишком молодыми для этого). Они, в отличие от Александра, встречались не только с врагом, но и общались с крестьянами партизанских отрядов (декабрист Михаил Орлов сражался в партизанском отряде под командованием генерала И. С. Дорохова), что было для них необычно. Торжество изгнания иностранных захватчиков из Отечества породило всеобщее чувство гордости и патриотизма в молодых офицерах. Будущий декабрист Н. А. Бестужев писал: «Огромная Россия поднялась как один человек… Народный гнев в России был так велик потому, что это была народная война»[249]. «Мы — дети 1812 года», — сказал декабрист Матвей Иванович Муравьев-Апостол[250]. Смесь восхищения иностранным с великой гордостью за Россию была обычна для молодых впечатлительных офицеров. А. В. Чичерин, поручик Семеновского полка, погибший во время освобождения Европы от Наполеона, писал из Бунцлау:

…любовь, которую я чувствую к своему Отечеству, горит, как чистый огонь, облагораживающий мое сердце… Здесь мы постоянно видим достижения цивилизации, так как они проявляются во всем — в способе обработки полей, строительстве домов, народных обычаях — но несмотря на это, никогда, даже ни на одну минуту, не пожелаю я поселиться под чужим небом, на земле, отличной от той, где я был рожден и где покоятся мои предки [251].

Впечатления декабристов о загранице после 1815 года также значительно отличаются от впечатлений Александра. Хотя он имел как официальные, так и частные контакты с заграницей, ему не нравились фамильярность и панибратство многих молодых офицеров русской армии в общении с иностранными офицерами того же возраста и положения. Такие контакты оказали влияние на декабристов братьев Бестужевых. Михаил Александрович Бестужев писал: «Наш флот, находящийся в Англии в 1812 году, и наши морские офицеры, ежегодно посещающие военные корабли Англии, Франции и других иностранных государств, поняли форму управления в этих местах». Николай Бестужев, его брат, в 1815 году провел 5 месяцев в Голландии, что позволило ему «впервые понять пользу законности и гражданских прав»[252]. Декабрист барон Андрей Розен (балтийский немец) писал в своих воспоминаниях о влиянии на молодых интеллигентных офицеров их первого пребывания во Франции: от беседы о литературе, поэзии и прозе они непроизвольно и незаметно перешли к обсуждению якобинцев и жирондистов, карбонариев и тугендбундгеноссен…

Экстраординарные события 1812 года также свидетельствовали о необычайном мужестве людей в то время и патриотизме, который трудно представить. Под нежным небом в новом окружении, которое носило отпечаток более высокой цивилизации, под влиянием более мягких манер и более человечного взгляда на жизнь многие русские офицеры приобрели некоторые новые понятия о правительстве их собственной страны [253].

Нельзя сказать, что Александр имел какие-либо контакты с германскими масонами и тайными обществами, как некоторые его молодые офицеры. Генерал И. Дибич (бывший прусский офицер, служивший позже при русском Генеральном штабе) рапортовал из Мейсена о духе «свободомыслия» среди русских офицеров, которые вступали в контакт с немецкими обществами, и предостерегал о «так называемом тугендбунде, распространении слухов, о разном отношении прусских офицеров к своему правителю, о связях этих обществ с Франкфуртом, Берлином, Дрезденом, Лейпцигом, Бамбергом, Мюнхеном, Варшавой и Санкт-Петербургом»[254]. Знакомство некоторых декабристов с иностранными масонскими ложами и тайными обществами было отражено в конституционных проектах ранних секретных обществ в России. Конституции таких обществ, как Орден русских рыцарей и Союзы Спасения и Благоденствия, повторяли некоторые правила и иерархию масонских лож. Влияние германского Тугендбунда особенно хорошо просматривалось в конституции Союза Благоденствия.

Хотя Александр разделял основные филантропические идеи некоторых немецких обществ, они не оказывали на него особого влияния, на самом деле он даже не полностью знал их цели. Декабристы были исполнены чувства глубокого патриотизма, которое возросло в результате вторжения 1812 года, они интересовались новыми идеями национализма и историей романтического движения начала XIX века. Эти люди гораздо лучше Александра понимали исторические традиции и гордились ими. Хотя декабристы не менее, чем сам царь, разрабатывая новые конституционные модели для России, следили за Западной Европой, их проекты отражали этот новый интерес к русской истории и гордость за нее. В конституции, предложенной Северным обществом, составленной Никитой Муравьевым, представительное собрание называлось народным вече, которое существовало в Новгороде и Пскове с X века. Конституция, предложенная Южным обществом, составленная Павлом Пестелем, называлась Русской Правдой — название первого русского свода законов в XII веке. Александр никогда не проявлял особого интереса к прошлому России, ее традициям, помимо этого его западная ориентация была объектом критики. Поэт К. Ф. Рылеев, член Северного общества, охарактеризовал Александра следующими словами: «Царь наш — немец русский, носит мундир прусский» [255].

Национальная гордость страдала при сравнении России с иностранными государствами, особенно после того, как Россия спасла Европу от тирании Наполеона. Предисловием к конституционному проекту Северного общества служили такие слова: «Все европейские нации добиваются конституции и свободы. Русская нация, большая, чем любая из них, заслуживает таковую не менее, чем они»[256]. Декабрист князь Сергей Григорьевич Волконский писал: «В общем, все события, происходившие в Европе с 1813 по 1914 год, возбудили чувства всей молодежи, убедившейся в том, что Россия полностью отстала в социальной политической жизни». Декабрист Михаил Александрович Фонвизин считал, что влияние заграницы на многих молодых русских являлось причиной их недовольства:

Во время кампании в Германии и Франции наши молодые люди познакомились с европейской цивилизацией, что произвело огромное впечатление на них, поэтому они могли сравнивать все увиденное за границей с тем, что постоянно проявлялось дома. Рабство огромного большинства русских, не имеющих никаких прав, жестокое обращение власть имущих, их скверные манеры и оскорбления, всеобщий произвол — все это возбуждало недовольство, оскорбляло патриотические чувства образованных русских. Многие из них поняли это во время кампании, общаясь с германскими офицерами и с членами Прусского тайного общества… В откровенных разговорах с ними наши молодые люди незаметно для себя научились свободно мыслить и захотели конституционных установлений, стыдясь за Россию, в которой царил унизительный деспотизм[257].

Один из братьев Бестужевых, Александр, так писал о патриотизме и крушении надежд многих людей:

Наполеон вторгся в Россию, и тогда впервые русский народ почувствовал свое могущество; в то время во всех сердцах пробудилось чувство независимости, сначала политической, затем национальной. Это было началом свободомыслия в России… Военные, от генералов до простых солдат, возвратившись домой, говорили только о том, как хорошо в иностранных землях. В этом сравнении родился естественный вопрос: почему там не так, как здесь?[258]

Хотя менталитет и образ мышления декабристов и Александра очень отличались, в первые несколько лет после изгнания Наполеона казалось, что их стремления совпадают. Речь Александра в 1818 году в польском Сейме подтверждала, что он думал о введении конституции в России, и многие русские ожидали этого в ближайшем будущем. Как и царь, будущие декабристы были знакомы с двумя главными вопросами, которые следовало разрешить в России — отменой или реформированием крепостного права и установлением единого закона — и были уверены, что этого можно достичь только с помощью конституции. Декабристы ненавидели крепостное право не меньше, чем сам Александр. М. М. Спиродов, например, сказал Следственной комиссии, что его либеральные идеи родились в результате наблюдения за состоянием крепостных крестьян:

Я понял, что плодородная провинция платит дань только помещикам; я видел непрерывную работу крестьян, плоды которой шли только на обогащение помещиков. Я видел богатейшие урожаи зерна, тогда как к концу года у крестьян его не оставалось не только для продажи, но и для еды… Я чувствовал, как мое сердце сжимается от жалости к ним[259].