— Прости меня, — снова говорит он.
— Ты хороший парень, Генри…
— Я должен спуститься вниз, — говорит он. — Твоя мать скоро придёт за мной, если я этого не сделаю.
Он направляется к двери. Я хватаю его за руку, останавливая его.
— Не надо, — говорю я, и слова застревают у меня в горле, скользят по языку «я хочу, чтобы ты остался, я тоже что-то чувствую, пожалуйста, не оставляй меня завтра», но вместо этого я говорю: — Не злись. Я не хочу ссориться в нашу последнюю ночь вместе.
Он сдувается.
— Я не сержусь, Винтер, — говорит он, — но я не могу с чистой совестью сказать, что я не разочарован. Но это не твоя вина. Я неправильно истолковал ситуацию.
Я указываю на тарелку с «Орео».
— Я принесла тебе десерт.
— Я обнаружил, что не очень голоден.
Я киваю, боль в груди слишком острая, слишком тяжелая, слишком невыносимая, чтобы дышать или думать.
— Ладно. Спокойной ночи, Генри.
Он кланяется.
— Спокойной ночи, мисс Пэриш.
Он выскальзывает за дверь, а я падаю на кровать, тихо плача, чтобы никто не услышал.
* * *
Я не могу уснуть. Я крадусь вниз и заглядываю в гостиную. Генри лежит на диване, закинув руку за голову, его губы слегка приоткрыты. Его глаза закрыты, а дыхание ровное. Я беру стакан воды с кухни и несу его в кабинет.
Я сижу за столом моего отца, мои руки скользят по тёмному дубу и кожаному пресс-папье, и я задаюсь вопросом, скольким он пожертвовал ради леса, прежде чем тот окончательно лишил его жизни. Они с мамой познакомились, когда она училась в колледже, и из всех их рассказов выходило, что он никогда никого не любил до неё, но что, если? Что, если бы он влюбился в кого-то, кто никогда не понял бы его судьбу, кто никогда не поверил бы ему, если бы он рассказал ей, что он на самом деле делал день за днём, кто отправил бы его в психиатрическую лечебницу за то, что он даже подумал, что такое возможно? Знал ли он, каково это, отказаться от счастья в обмен на долг? Я закрываю глаза и пытаюсь представить, что бы он мне сказал, но вместо этого слышу голос Генри.
Я не нашёл дневник твоего отца.
Я встаю со стула и подхожу к книжным шкафам. Всего было сохранено и восстановлено сорок шесть дневников, датируемых началом 1200-х годов, а также несколько книг и трактатов о лесе и работе совета. Я вытаскиваю их, одну за другой, и складываю на полу. Я не знаю, что я ожидаю найти на этот раз такого, чего не находила раньше. Папин дневник, который я ни разу в жизни не видела, спрятанный за другой книгой?
Но там ничего нет. Книжные шкафы пусты, а полки ровные. Ни защелок, ни дверей, ни пустых пространств. Я прислоняюсь к камину, холодный камень впитывает тепло моей кожи, и смотрю на беспорядок вокруг, который я напрасно устроила.
Всё это было напрасно.
Я смотрю в потолок, стукаясь затылком о каминную полку.
— Где он, папа? А? Разве ты не думал, что обязан посвятить меня в свои секреты? Разве ты не?..
Мой локоть царапается об острый выступ в центре камина. Я делаю глубокий вдох. Это неглубокий порез, из тех, что приводят в возбуждение миллионы нервных окончаний. Тонкая линия красных пузырьков на поверхности. Я тру пальцами об острый камень — кто-то должен отшлифовать его — как вдруг камень сдвигается.
Он движется. Просто немного правее. Я погружаю кончики пальцев в углубления и двигаю его вперёд. Камень в половину длины моего предплечья, и требуется большая сила, чтобы оторвать его от окружающих камней. Он врезается мне в живот, выталкивая воздух из лёгких. Я осторожно кладу камень на ковёр и заглядываю в дыру, которую он оставил после себя. Мои пальцы дрожат.
Дневник. Толстый, пыльный дневник в кожаном переплете.
Я вытаскиваю его, и прямо там, на лицевой стороне, стоят инициалы отца: Д.П., 1989 год —
Я беру его на стол, открываю на первой странице и начинаю читать.
* * *
Июнь 10, 1989.
8:35 утра.
Вот он, выпускной день. Все остальные, кого я знаю, испытывают смесь эмоций: волнение перед летними каникулами, беспокойство по поводу переезда и всех решений, которые придут с поступлением в колледж осенью. На чём они будут специализироваться, где будут жить? Понравятся ли им их соседи по комнате, понравятся ли им их профессора? Действительно ли колледж будет чем-то отличаться от средней школы? Будут ли те, кто смог преуспеть в своих классах, по-настоящему прилагать усилия для получения выбранных ими степеней? Как наша выпускница, которая сказала всем, кто был готов слушать, что на следующей неделе она начинает летние занятия в Йельском университете, справится ли она с переходом от маленького пруда к большому? Останется ли она по-прежнему крупной рыбой или сведёт себя с ума, пытаясь конкурировать с тысячами других таких же учеников, как она?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но выпускной день — это не первый шаг к моему будущему. Это последний шаг в моём прошлом. Папа сегодня официально уходит на пенсию. Пока я пишу это, он в своём последнем патруле, и сегодня днём, сразу после церемонии вручения дипломов, я сам проведу дневной патруль.
Папа говорит мне, чтобы я не волновался, что он облегчит мне роль главного стража, и даже тогда я не буду один. Его тело не позволит ему полностью игнорировать лес, пока он не умрёт и не будет похоронен. И, конечно же, есть Джо — мой постоянный связной с советом. Тем не менее, это одинокое чувство, знать, что это всё, чем когда-либо будет моя жизнь.
Мечтать о чём-то другом бессмысленно.
Июнь 10, 1989.
9:05 вечера.
Отправил двух путешественников обратно сегодня днём. Парень из Чикаго 1964 года и женщина из Лондона 1602 года.
Теперь, когда солнце, наконец, зашло, мы собираемся поужинать, чтобы «отпраздновать».
Какая ирония.
Июнь 17, 1989
10:45 вечера.
Джо взял меня на мою первую встречу в качестве основного стража. Это единственное, чему, по словам папы, он больше всего рад, что ему больше никогда не придётся посещать их штаб-квартиру. До этого я был только на одном собрании, когда мне было десять лет, и папа должен был соблюдать какой-то архаичный ритуал, в ходе которого совет признал, что я начну своё обучение в качестве стража. Тогда это было намного интереснее, прежде чем я понял, что это за судьба на самом деле.
Тюремное заключение.
Сегодня трое путешественников. Сан-Франциско, 1911 год.
Йоханнесбург, 2026. Теночтитлан, 1456 год.
Хотя по этим первым записям это звучит не так, я знаю, что папа и дядя Джо очень скоро стали лучшими друзьями, и к тому времени, когда папа женился, а мама была беременна мной, они с Джо уже были как братья. Были альбомы с фотографиями, где они втроём сидели перед рождественскими ёлками или за кухонным столом, водили меня в зоопарк, когда я была маленькой, или провожали в первый день в школу. Куда бы ни пошли папа и мама, дядя Джо следовал за ними.
Оказывается, отношения отца с лесом всегда были противоречивыми, но записи в дневнике становятся менее враждебными, чем старше он становится. Хотя он прямо этого не говорит, я думаю, что причиной этого является мама.
События снова начинают меняться в ночь перед моим десятым днём рождения. Папа пишет о том, как он собирается рассказать мне о лесе утром, направляя меня на путь, который формировался веками, но он сомневается в этом. «Как я могу, с чистой совестью, — пишет он, — подвергнуть свою дочь той же участи, которая привязала меня к этому месту все эти годы? Как я могу отнять у неё мечту о том, что она сможет стать кем захочет, когда вырастет? Как я могу приковать её к этому месту на всю оставшуюся жизнь?»
Но у него нет выбора. Я была закована в кандалы с самого рождения, как и все Пэриши до меня.