видели его лицо, когда он смотрел, как Моторин разгружает дроп. Они были настолько потрясены, что арестовать Морторина на месте не удалось. Поэтому на следующий день Моторина вызвали наверх и велели брать машину и ехать за посылкой в аэропорт Шереметьево. Как только он сел в машину, его схватили, и он сломался на месте».
«Как Моторин выглядел на суде?»
— Ужасно, — тихо сказал Федор. "Он был похож на засохшую мумию. За время следствия он совсем поседел, ему покрасили волосы. Он говорил так, как будто был в глубоком гипнотическом трансе, во всем признавался и подтверждал. Были и забавные моменты. трибунала были полны решимости вскрыть глубочайшие коренные причины его, так сказать, нравственной деградации. И вдруг выяснилось, что он привез из Америки водяную кровать. дымящийся пистолет, вне всяких сомнений подтверждающий его падение. Как вам это нравится?»
— Не так уж и много, — мрачно сказал я. — Вы хотите сказать, что он даже не пытался спорить, защищаться?
— Эй, что с тобой? Федор был искренне ошеломлен. "Кажется, буржуазная демократия плохо влияет на вашу память. Споры? Какие споры? Во время
следствию во внутренней контрразведке Моторин накачивали изменяющими сознание наркотиками и заставляли признаваться во всем, что они хотели услышать. И на суде эти так называемые признания были представлены как неопровержимое доказательство его вины. На какую защиту вы рассчитываете в таких обстоятельствах?»
— Но разве он не мог отказаться от ложных признаний на суде и рассказать судьям, как они были у него выбиты?
— Послушай, теперь ясно, что Америка вредна для твоего психического здоровья, — уверенно сказал Федор. — Суд? Какой суд? Судьба его решалась в тишине и покое генеральских кабинетов. А накануне суда ему сказали, что единственный шанс спасти ему жизнь — это подтвердить все выводы, представленные следователями и покаяться. Они пообещали ему жизнь, если он будет вести себя хорошо, и он поверил им. У него просто не было другого выхода. В своем заключительном заявлении бедняга сказал: «Я надеюсь, вы примете во внимание тот факт, что я пощади меня, у меня две маленькие дочери. Но как только суд кончился, от него уже не было никакой пользы. Да и кому какое дело до его маленьких дочерей?»
«Хорошо, Моторин признался под давлением, но на самом деле он был виновен», — сказал я. «Но с помощью таких методов даже совершенно невинного человека можно заставить признаться в любом вообразимом преступлении».
— Конечно, — веско сказал Федор. «Если Крючков хочет, чтобы вы сознались, что это вы убили Троцкого, не беспокойтесь, вас заставят сознаться. Более того, военный трибунал примет это признание как доказательство вашей вины, потому что его члены и Крючков играют на одна и та же команда».
В комнате стало тихо. Мне казалось, что я задыхаюсь. Мне нужен был глоток свежего воздуха. Мрачные мысли проносились у меня в голове, окрашивая все в черный цвет.
Мудрый Федор меня рухнул на землю. Как я мог быть настолько наивен, чтобы думать, что перехитрил Андросова и вырвался на свободу? Как глупо с моей стороны! Этим парням из внутренней контрразведки плевать на мои шахматные ходы. Их опыт заключался в том, чтобы ломать кости, а не играть в шахматы. «Просто дайте нам тело, и мы найдем в нем измену». Нет, мне это не сошло с рук. Конечно, Андросов был робким бюрократом, и его можно было нейтрализовать. Но своими вздорными подозрениями он уже поделился с внутренней контрразведкой, а от последней было очень трудно отделаться. Нравится мне это или нет, но мне придется доказывать, что я не виновен. Бедственное положение Моторина было ужасным напоминанием о том, что может случиться со мной, если я этого не сделаю.
— Ну, продолжайте свою разведывательную работу, — сказал я Федору, уходя. Он снова потянулся за своими брошюрами, когда я вышла из комнаты и направилась к лифту. На выходе из здания я показал свой пропуск дежурному прапорщику и почувствовал на себе его строгий, подозрительный взгляд, как смотрят праведники на заблудшую овцу.
Подобные взгляды всегда вызывали у меня особую реакцию; В перекрестье честных и праведных глаз стражи я всегда чувствовал свое несовершенство и должен был подавлять мощное побуждение покаяться во всех возможных и невозможных грехах и стать монахом. С некоторым усилием я подавил желание, поднимающееся из самых глубоких тайников моей много испытанной разведывательной души, и вышел на территорию, окруженную высокой бетонной стеной.
Здесь ничего не изменилось. Зима была теплая, и я слышал, как теннисные ракетки ударяют по мячу с корта. Небольшое футбольное поле время от времени взрывалось изощренными криками. За стеклянными стенами крытого бассейна мощные и не очень мощные торсы разведчиков разрезали гладкую зеркальную поверхность.
Вокруг носились косяки жирных карасей, а в фонтане лениво плавали дикие утки — гордое нововведение Крючкова, любившего любоваться идиллической сценой из окна своего кабинета. Его утки были полностью одомашнены, но горе бедняге, у которого может возникнуть невинное, но неудачное желание поиграть с ними. Мгновенно прибегал разъяренный прапорщик и публично отчитывал злодея от имени начальника службы.
Деревья вокруг фонтана были украшены мертвыми воронами, подвешенными за ноги к ветвям. Они были расстреляны по приказу Крючкова и вывешены в назидание своим собратьям, чтобы не украсть еду у домашних уток начальника разведки. Жуткий пейзаж натолкнул местных остряков на злобную поговорку: «Вот что ждет любого разведчика, предавшего родину». Они полагали, что именно такую аллегорию имел в виду Крючков, заказывая показ дохлых ворон.
Рядом находилось еще одно дорогое сердцу Крючкова сооружение: свинарник — убедительное свидетельство того, что главный разведчик СССР всецело разделял философию перестройки и особенно идею продовольственной самообеспеченности.
Осенью на кухню докладывали свинина со свинофермы, карпы и утки, внося некоторое разнообразие в обычно скудное меню в качестве одной из особых привилегий обслуживающего персонала. Но у этих маленьких радостей был и неприятный побочный эффект: неугомонный ветер постоянно менял направление. И как только ветер сменился на западный, зловоние свинофермы Крючкова тут же окутало все подворье, как острое напоминание о том, что даже призрачные привилегии имеют цену.
Узкие улочки вокруг здания, как обычно, были полны бегунов. На лицах некоторых из них лежала печать высокой ответственности за судьбу нашей Родины и всего прогрессивного человечества. Глядя на них, я вспомнил, как летом 1982 года впервые попал в разведку.: Боже мой, только представьте, какие секреты таят в себе эти ребята! Какие замечательные операции они проворачивают!
Но довольно скоро юношеский романтизм рассеялся, и лица моих сослуживцев вызывали у меня уже не восхищение, а скорее раздражение и досаду.