Читать интересную книгу Ольга, княгиня русской дружины - Елизавета Дворецкая

Благодаря тому что дочь Вальгарда, Эльга, приходилась Вещему родной племянницей и во многом на него походила, киевляне приняли ее мужа новым князем. Но для плесковской родни Вещего это означало, что власть над Русской землей уходит из рук их рода к потомкам Ульва Волховецкого. А этого они никак не могли стерпеть и потому снарядили посольство из самых уважаемых и влиятельных людей.

– Мой брат Хельги создал Русскую землю, – говорил Торлейв, сын Асмунда, Ингвару и его дружине. – И он передал ее по наследству своим потомкам, своему внуку. Мы, родичи Хельги, и с нами плесковские князья согласились на союз с тобой, надеясь скрепить родством и дружбой Плесков, Волховец и Киев. А ты, этим родством пользуясь, доверие наше обманул и дружбу нарушил.

– Не вижу, чем я дружбу нарушил, – мрачно отвечал Ингвар: как человек честный, он был не в силах отрицать, что разинул рот на чужой каравай. – Моя жена – Вещему племянница. Мы – единый род русский.

– Мы скрепим докончание с тобой на таких условиях, – непреклонно заявил Бельша. – Сестра моя Эльга всегда будет твоей старшей женой и единственной княгиней. Если ты вздумаешь взять другую на ее место, мы тебе больше не родня, не друзья и не союзники.

– Я согласен, – без раздумий ответил Ингвар, который через два года после свадьбы и не думал о других женах.

– Второе: сын ваш Святослав ныне же будет объявлен твоим соправителем.

– Это как у греков, что ли?

– Пусть как у греков. Потом, авось дадут Рожаницы, будут у вас еще сыновья. И никто из детей от других жен не будет наследовать тебе в обход кого-либо из сыновей Эльги. Так мы род Вещего прочно утвердим в той державе, что трудами и мечом его создана.

Для нового закрепления союза здесь же договорились отдать Бериславу, младшую родную сестру Эльги, за Тородда, младшего брата Ингвара. На все это Ингвар и его приближенные – Свенгельд, Мистина, Ивор и другие – согласились, договор заключили и по закону русскому скрепили клятвой на оружии. От такого уговора Ингвар ничего не терял, зато Плесков обретал уверенность, что власть в Киеве не уйдет из рук людей, связанных родством и с Вещим, и с князьями рода Судиправичей. Бельша заботился о собственном будущем: ему предстояло стать князем плесковских кривичей, и он хотел, чтобы в Киеве со временем сел его племянник Святослав, а не кто-то из родни старика Ульва волховецкого. У Ингвара хватало своих братьев… И оставь плесковские сваты Ингвара единственным владыкой Русской земли, с передачей наследства его сыну от другой жены все завоеванное Вещим ушло бы в чужой род.

Таким образом, в Киеве впервые на памяти людской стал княжить не один человек, а вся семья сразу: муж, жена и сын. Поэтому каждый из них – Ингвар, Эльга и Святослав – отправил по собственному послу в Греческую землю при заключении договора, наряду с прочими самовластными правителями союзных земель. Во время отъездов Ингвара из Киева правителем считался Святша, но за малолетством его дела переходили к Эльге. И, должно быть, сам пятисотлетний дуб Перунов едва не заговорил от изумления, когда впервые увидел, как на скамью судьи под ним садится цветущая женщина восемнадцати лет от роду, держа возле себя двухлетнего мальчика.

Ее двоюродный брат Асмунд, сын воеводы Торлейва, так и остался в Киеве: по поручению старших родичей следить за исполнением договора. Естественным образом по достижении семилетия Святша был вручен ему в обучение – кому, как не дяде по матери? На Мистину, своего нечаянного зятя, плесковичи поначалу смотрели с недоверием, а от Свенгельда и вовсе не ждали добра, полагая, что старый кормилец будет бороться с ее влиянием на мужа. Но напрасно: став Эльге свояком, Мистина готов был всеми силами поддерживать ее. На этих двоих мужчин, Мистину и Асмунда, молодая княгиня всегда могла положиться: будто два столба, они служили надежной опорой кровли ее дома. А Ута была ей мягкой подушкой, к которой всегда можно припасть, согреться и отдохнуть. Ута тащила многочисленных детей, своих, сестры и приемных, пока Эльге некогда было за ними следить. У семьи было все: военная сила, острый ум, мудрость и забота. Дом наследников Вещего крепнул и расцветал год от года.

Одно лишь в течение многих лет огорчало Эльгу. Как и предсказала давным-давно в лесной избушке страшная Бура-баба, у нее родился один-единственный сын. И долгие годы он же был ее единственным ребенком. В народе баба с одним дитем считается немногим лучше бесплодной – стыд и позор. Да и в знатных родах полагают, что чем больше сыновей, тем крепче положение отца. Ее незнакомая свекровь, волховецкая дроттнинг Сванхейд, родила одиннадцать детей, и ее плодовитость служила укором и Мальфрид, и Эльге.

Хорошо хоть Ута расстаралась: родила пятерых, так что Святше всегда было с кем играть. Буйная ребячья ватага вносила оживление в двор и дружину. С тайным ужасом Эльга вспоминала Мальфрид, свою родственницу сразу по двумя ветвям и прежнюю киевскую княгиню: та родила первенца-мальчика, двенадцать лет над ним дрожала и все же потеряла! Но Святша, не в пример бедняге Оди, рос крепким, здоровым, бойким и подвижным. Будто понимал, что должен заменить отцу и матери троих-четверых нерожденных братьев. И Ута утешала: посмотри, дескать, на тех баб, кто всякий год рожает! Не стан, а колода, зубы стоят через один, косы – в палец толщиной, хоть из пакли жгуты под волосник навевай. А хворей разных сколько! А мрут в родах сколько: каждая четвертая, а то и каждая третья баба. Еще бывает, мучатся, рожают, а как родят, так и на жальник несут: всю жизнь с животом и в скорбях, а под старость если хоть одно чадо есть, и то счастье. Лучше уж с одним, да зато все здоровы…

Многочадная Ута и впрямь выглядела на несколько лет старше сестры, хотя они были ровесницами. И вот Эльге почти тридцать, а столько никто бы ей не дал. По-прежнему ясно белое лицо, лишь чуть-чуть завелись морщинки в уголках глаз. Зубы чуть потемнели, но почти все целы; волосы видит разве что муж, но они по-прежнему достают ниже пояса и золотятся, вымытые цветом нивяницы[12]. Играют румянцем щеки, сияют зеленовато-голубые глаза. В Киеве Эльга узнала, что есть у ромеев такой камень – измарагд, и бывает он такого же цвета: чуть голубой, чуть зеленый, чуть дымчато-серый. Такие же глаза были у Вещего. Эльга жалела, что Святша их не унаследовал – у него просто голубые. И с надеждой заглядывала в младенческие глазки Брани – может, ей достанутся?

И вот только с Браней они и остались вдвоем. Асмунд и Святша – в Новогороде, Ингвар с братом Хаконом – в степях, Мистина и Ута – в Деревляни. Ростислава Предславна, раздав замуж дочерей, полюбила ходить к Эльге и жаловаться на трудную жизнь и многочисленные хвори, но развлекало это мало. Живляна Дивиславна, веселая молодуха, недавно родила третьего и свободного времени не имела, тем более что и ее муж, сын воеводы Ивора, ушел с Ингваром в поход, взвалив на ее руки дом и хозяйство. Дивуля, ее старшая сестра, восемь лет как была выдана за Асмунда и уехала с ним.

Заботы помогали Эльге незаметно проводить дни, но вечерами и ночами, уложив Браню, она томилась одночеством и прикидывала, скоро ли можно ждать назад хоть кого-то из тех, кто все эти годы держал кровлю над ее головой. Тяжело, когда для важного дела хоть всю мудрую чадь земли полянской собирай, а вот сон свой рассказать некому. Еще слухи по Киеву пойдут: княгиню, мол, ночью домовой за ногу потянул, не к добру! Беды не оберешься потом…

* * *

Но вот Ингвар возвращается. Скоро он будет здесь. Прибыл гонец, и княжий двор закипел: ставили хлеб и пиво, прибирались в гриднице и дружинных избах, готовили новые порты, рубахи и черевья взамен изношенных и порванных в походе, послали выбирать скотину, какую забить для ожидаемых пиров в честь возвращения князя. Эльга сама надзирала, как челядинки чистят серебряную, медную, бронзовую посуду и светильники – чтобы на праздничном пиру все это как жар горело, отражая пламя. Перебрала и вывесила проветрить Ингварово греческое платье.

Хлопоты помогали Эльге ждать, съедая время. И лучше было о нем не думать – так оно шло быстрее. Но стоило вспомнить – и время останавливалось, а оставшиеся два дня казались бепредельными, как два года. А как не вспоминать мужа, находясь в общем их доме? Каждая скамья, чуть не каждое бревно в стене вызывали какие-то связанные с ними воспоминания. И Эльге хотелось пинками гнать ленивое, тяжеловесное время вперед.

Но вот настало это утро. Она проснулась до зари, встала, умылась и умыла Браню, привела себя в порядок. Нарядилась в новое платье: из голубой тонкой шерсти, отделанное синим шелком, в синий хангерок с отделкой из шелка и серебротканной тесьмы, с вышитым передником. Это был наилучший выбор: у славян синий – цвет печали, и никто не попрекнет ее (мысленно, конечно), что она сняла «печаль» по воспитателю мужа, еще пока ближайшие родичи покойного Свенгельда даже не вернулись с погребения. Зато у ее предков-северян синий – цвет роскоши и богатства, и дружине будет видно, как рада она видеть мужа и как старается выглядеть для него хорошо. Скрепила хангерок продолговатыми застежками узорного серебра с позолотой, между ними повесила три нити бус: стеклянных, хрустальных и серябряных – моравской работы. На запястья надела два старинных ромейских браслета – парных, из золота с жемчугом и самоцветами, из добычи еще Олега Вещего. Увила голову белейшим шелковым убрусом, поверх него надела шитое золотом очелье с моравскими подвесками – с зерненой лунницей и длинными цепочками, с золотыми листиками на концах.