довольна своей работой? — с подначкой спрашивает мама, но Оля не теряется:
— Бывают тяжелые смены, конечно. Но это же нужное дело, мы каждый день спасаем жизни. А вообще я дважды начинала учиться на врача, хотела пойти в невропатологию. Там и Дар мой пригодился бы — блокаду без медикаментов ставить.
— А почему ты не доучилась?
— В первый раз — Федя появился. Второй раз — случилось Одарение.
— Так что же, разве нельзя восстановиться в институте?
— Можно, но…
Оля отводит глаза. Я напрягаюсь. Это самая, пожалуй, сложная тема в наших отношениях. Сочетать учебу в мединституте, работу хотя бы на полставки и заботу о сыне Оля не сможет физически. Я уже сколько раз предлагал ей уйти с работы, но она под разными предлогами отказывалась. Наверно, я понимаю почему: мы знакомы совсем недавно, только начали жить вместе, и хотя крохотная зарплата медсестры в структуре наших общих доходов почти незначима, Оля считает неправильным вот так скоро садиться мне на шею. Это само по себе не проблема, в таких вопросах действительно не стоит бежать впереди паровоза. Вот только документы для восстановления в институте надо подавать сейчас, иначе придется потерять еще год — а Оле уже стукнуло тридцать.
— Но никак не получается сочетать работу с учебой так, чтобы без ночных смен… — мнется Оля. — Мы уже так и эдак прикидывали с завотделением. А Федя… не хочу его одного оставлять, душа не на месте будет.
— Ну разве же это проблема! — улыбается мама. — Мальчик может жить здесь, сколько надо. Уж как-нибудь я за ним присмотрю. У меня и комната свободная, пойдем, покажу.
Мама уводит Олю в комнату Олега. Провожаю их взглядом. Что же, наверно, так действительно будет лучше, причем для всех.
Вроде бы хорошо все складывается, но… чертово перышко в кармане не дает покоя. Из комнаты Олега доносится смех. Раз женщины хотят поболтать без меня, то и ладно, не стану мешать. Достаю коробочку — Михайлов упаковал в нее свою драгоценность. Самое обыкновенное птичье перо. Оно ничего не весит, но не могу отделаться от иллюзии, будто оно давит мне на ладонь. Михайлов сказал, он сердцем чует, что это перо из ловца снов, который сделала Алина. Сердцем так сердцем, что тут скажешь…
Вчера я зашел к Михайлову, чтобы сообщить, что дальше заниматься этим делом не вижу смысла. Готов был к тому, что он станет давить на меня, скандалить, требовать не пойми чего. Тогда я бы вежливо попрощался и ушел. Но штука в том, что он повел себя совершенно по-другому.
Да, он очень благодарен мне за то, что я искал его дочь. Он, конечно же, рад, что благодаря этим поискам удалось раскрыть преступление и спасти столько людей. Он понимает, все понимает. Он устроился на работу и готов мне заплатить…
От денег я отказался — для Михайлова-то я ничего не смог сделать, а за пару дней перевоплощения в бомжа родное государство заплатило мне более чем щедро. Я несколько раз повторил, что мне очень жаль, но помочь я больше ничем не могу, а Михайлов смиренно кивал. И этот растерянный, беспомощный взгляд человека, который утратил самое дорогое, что у него было в жизни, подействовал на меня сильнее, чем любые мольбы или проклятья. И когда он уже на пороге протянул мне коробочку с пером, я ее взял.
Знал, что не надо этого делать. Но все же взял.
Оля и мама выходят из комнаты Олега. Оля предлагает помочь убрать со стола, но мама отказывается, и Оля не настаивает — понимает, что хозяйка в доме должна быть одна. Вызываю такси — у мамы ужинают с вином, потому машину я не брал. Пока Оля застегивает сапожки, пока мы спускаемся в лифте, пока едем — я любуюсь ею.
Оля, безусловно, самая красивая женщина из всех, кого я встречал. Дело тут не в какой-то особенной длине ног, изысканном разрезе глаз или там аристократической форме носа. Все это просто не имеет особого значения в ее случае. Главное в ней — внимательная ко всему нежность, живое дружелюбие, веселое любопытство. Это все переполняет ее, даже когда она раздражена или устала. И это останется, даже когда она состарится — когда мы состаримся, и вместе, хотелось бы верить. Впрочем, сейчас-то мы еще очень даже молоды, и, надеюсь, Оля не устала…
Чертово перышко в кармане.
— Не обижайся, мне сейчас надо к себе поехать. Есть по работе кое-что незаконченное. Даже не срочное, просто… может, оно и глупо, но если не сделаю все, что только возможно, буду завтра весь день не в своей тарелке.
Сам понимаю, как глупо это звучит — какая, к черту, работа на ночь глядя. Но Оля только кладет мне руку на колено:
— Да, конечно. Незавершенные дела — это как неоплаченный счет, который вроде бы кушать не просит, но вызывает тревогу, пока не будет погашен. Конечно, езжай. И, Саша, — Оля улыбается, и в машине словно бы становится светлее, — пускай все получится.
* * *
Просыпаюсь в холодном поту и не сразу решаюсь пошевелиться — боюсь обнаружить, что парализован. Сердце бьется где-то в горле, каждый вздох дается через боль. С усилием приоткрываю глаза, но вижу только зыбкое марево.
Ощупью сползаю с кровати. Путь до ванной преодолеваю, словно пятикилометровую полосу препятствий. Включаю холодный, на пределе возможностей системы водоснабжения, душ. И только минут через десять начинает понемногу отпускать.
Пью горячий чай и съедаю целую пачку зефира — к черту ЗОЖ, не до него сейчас, надо срочно сахар в крови поднять. Где-то через полчаса прихожу в себя. Содержания сна я не помню, но точно знаю, что ничего более паскудного со мной никогда не приключалось. Какая же мерзость это перышко… на вид такое невинное. Давлю соблазн сжечь его прямо сейчас на конфорке газовой плиты. Я же сыщик, а не чувствительная старая дева. Пытаюсь сосредоточиться на анализе ситуации, хотя для этого и приходится открыть вторую пачку зефира.
Какую информацию нам дал проведенный на себе бесчеловечный эксперимент? Весьма вероятно, что с этим пером поработал кто-то, имеющий Дар к влиянию на чужие сны. И определенно оно навевает кошмары — то ли потому, что этот человек хотел сделать плохо тем, кто уснет под его поделкой, то ли потому, что самому ему плохо…
Достаю уже потрепанную распечатку фотографии Алины Михайловой. Смотрю в ее