жест Шулейко. — Без нее мы вообще бы никуда… А выпить ты все-таки должен. Ночью, в грязь, среди поля, какой тебя поймает гаишник? Должен, и я повторю. — Он вновь налил из графинчика в рюмку. — Чокнемся, Антоныч. Может, долго нам с тобой так вот, один на один, не чокаться. — Звякнув рюмкой о рюмку, выпил водку, повернулся к Валентине, которая разогревала на плите блинчики. — Похоже, не уговорил наших хозяев Чередниченко. Забирают Антоныча, Валюша. А меня поздравь с очередным выговором…
— Как выговор? За что?
— Ну, причина всегда найдется, и не одна, — усмехнулся Владимир. — Ворочаю миллионным хозяйством, значит, и грехи некопеечные. Официально — за неполадки в отчетности. А по сути, Валюша, не простил мне первый Антоныча. Помнишь, был телефонный разговор ночью, еще Алена гостила? Когда объявляли выговор, знаменательные сказал он слова: «Смотри, Владимир Лукич, в оба смотри. А то мы тут еще разберемся, ты к делу приставлен или дело к тебе».
— Так это же почти твои слова, Володя! — ахнула Валентина. — Господи, то Иван Иваныч, то Илья Кузьмич…
— Кто это Иван Иванович? — поинтересовался Шулейко, принимаясь за блинчики: он чокнулся с Володей, но водки так и не глотнул.
— Товарищ Сорокапятов, кто же еще, моя супруга никак не может его забыть, чуть не по ней, сразу: Иван Иванович, — безрадостно усмехнулся Володя. — Кстати, Валюша, «ушли» наконец-то Ивана Ивановича на пенсию. Сначала друга его, небезызвестную «руку», а потом и самого…
— Крепко подсек нас тогда Сорокапятов с многолетними травами. — Шулейко отодвинулся от стола, достал сигарету. — Можно закурить, Валентина Михайловна?
— Курите, форточка открыта.
— Вот уже двадцать лет я работаю здесь, в колхозе, и никак не пойму одного… — Шулейко затянулся, видимо подыскивая нужные слова, помедлил. — Столько сменилось районного начальства… Есть люди как люди. А некоторым почему-то приходится подчас доказывать очевидное. Что доказывать — пробивать! Как с теми же многолетними травами. Извеку прочно зарекомендовали они себя в хозяйстве — корм завидный, обогащение почвы… Вдруг однажды — не сеять! Извести все до гектара! Почему?
— Мы же не извели, — с обидой сказал Владимир. — Поддержали тебя. Помню, ты тогда только техникум кончил. А уже горячо брался. Так горячо, аж до слез! Нельзя было не помочь, не поверить.
— Сорокапятов не верил. Ничего не желал слушать: такая установка, и все! Изволь выполнять, словно я не человек, а робот, мне безразлично, что и как делать. И потом, установка все же предусматривает какую-то разницу в местных условиях! Не так уж много я сталкивался в общем-то с Сорокапятовым. Но всегда в чем-то был перед ним виноват. Порой сам не мог уяснить, в чем, а он так ставил вопрос: виноват, и точка! — притушил сигарету Шулейко. — У Ильи Кузьмича тоже есть эта струнка… И еще, любит нагружать того, кто везет, не учитывая одной простой вещи: имея семь поручений, человек всегда может сослаться на шесть из них, объясняя, почему не выполнил седьмое… Боюсь, Владимир Лукич, не устрою я наше районное начальство в будущей своей должности, — спокойно сказал он. — Я ведь, как вы знаете, на полусогнутых ходить не умею.
— Мы тут с тобой одинаковы, — кивнул Владимир.
— Ну, за вами авторитет. Вы ставили район на ноги в пятьдесят третьем, начинали специализацию хозяйства… С меня потребуют то, что я пока не знаю и не умею. Все же с полгода понадобится, чтобы разобраться. — Говоря, он размышлял, в словах его не ощущалось ни растерянности, ни суеты. «До чего похож на мать, — думала Валентина, глядя на невысокого, худощавого, но широкого в плечах Шулейко. — Не внешне, нет, внутренней своей крепостью…»
— Второй у нас думающий. И секретарь по пропаганде, — проговорил Владимир.
— Не будь этого, я ни за что не дал бы согласия. — Шулейко прочно ухватился ладонями за края табуретки, на которой сидел. — Жаль начатого, Владимир Лукич. Так основательно задумали мы с вами разворот… Мой вам совет: будете искать главного, берите молодого. С божьей искрой. И больше сейте многолетних трав, гороха в наших условиях за три укоса можно получать до пятисот центнеров с гектара, это основные белковые корма… — Голос его звучал дружески, очень по-доброму, но и грусть в нем слышалась, глубокая грусть. «Словно навсегда расстаемся, — подумала Валентина. — Словно последний это разговор…» Сказала:
— Как оставит все Лидия Ильинишна…
— Она не оставит! — оживился Владимир. — В сущности, совхоз «Павловский» не так уж далеко, Антоныч сможет приезжать домой.
— Лида вся извелась за эти дни, одно твердит: «Откормочник не брошу, как хочешь», — пояснил Шулейко. — Действительно, пятнадцать километров в наше время не расстояние, машину я вожу сам… Пусть мои живут дома. Тем более, мать — она когда-то пешком эти пятнадцать километров бегала. Ой, будет мне, что явлюсь с петухами! — улыбнулся он, поднимаясь. — И вам надо отдохнуть. Всех проблем, хоть до утра просидим, решить нам все равно не удастся.
— Вот так, Валюша. — Владимир, проводив Шулейко, взял газеты с тумбочки у двери, ушел в спальню. Немного погодя — Валентина еще не успела домыть тарелки — сказал оттуда: — Кстати, Лера привет тебе шлет. Обещает скоро явиться.
— Ты ее видел? Где? — обрадовалась Валентина.
— На совещании, в перерыв. Примчалась повидаться. Худая, в чем душа держится. Кто думал, что из нее выйдет поэтесса!
— Я, например. Ведь это же сразу было видно, Володя. — Валентина, закончив уборку, вошла в спальню, стала вынимать из волос шпильки. — Жаль Шулейко. А выговор… не расстраивайся, господи, разве он первый? И не последний! Как хорошо сказано у Леры в одном стихотворении: «И сколько б дней ни проходило мимо, и сколько бы ни пролетало лет, все впереди неугасимый, неистребимый жизни свет…»
— Каждый из нас по-своему счастлив и несчастлив, Валюша, — отложил Владимир газету. — Шулейко, безусловно, честно будет стараться делать то, что ему поручат, но душой… Чуть ли не весь обратный путь он мне рассказывал знаешь о чем? Об огурцах. За ужином нам подали свежие огурцы, с горчинкой. Он прочел мне целую лекцию по этому поводу, нет, скорей целую диссертацию… Я понял лишь, что при каких-то там условиях огурцы замедляют рост, а вещества в них продолжают накапливаться… С Николаем что решили? — спросил он вдруг.
— А ты что сделал бы?
— Кто его знает… Справедливей всего — позволить парню поступить, как он находит нужным. Слишком мы нынче опекаем молодежь, до тридцати лет — всё дети… Но для школы это — чепе. Тамара Егоровна что говорит?
— Примерно что и ты. Чепе — да, но такого рода чепе, что… Причина слишком личная, на всеобщее обозрение не вынесешь, резолюции не напишешь. И Нина Стефановна работает в школе…
— В общем-то… — чуть замялся Владимир. —