им, ни другими выступающими. Как будто ее просто не было.
Но при всем при этом в перерыве ко мне подходили знакомые и незнакомые писатели, жали руку и от души поздравляли с выходом «отличной, современной, смелой вещи». А один из них пожал мне руку и прочувствованно сказал: «Ваша «Пирамида» – это наша Брестская крепость!»
Литературоведы и критики
Закончился год, и в газетах, журналах публиковались годовые литературные обзоры. В ходу была все та же «обойма». Сталина раскладывали на лопатки, пинали, плевали, топтали, как только ни изощрялись. «Сталинизм», «сталинщина» стали, пожалуй, самыми модными словами – наряду с «гласностью» и «перестройкой». То, что предшествовало сталинскому периоду, носило печать «табу», все, связанное с Лениным, считалось святым, лучезарным, а вот Сталин – это исчадие ада. Вельзевул, сатана, он как бы вынырнул из истории внезапно, опоганил все, что было создано Лениным и большевиками с таким трудом, отравил последние годы Вождя партии и Революции, а потом извел одного за другим чуть ли не всех верных ленинцев, сведя на-нет победоносную ленинскую гвардию. Возникал вопрос: что же это за гвардия, если ее так легко мог извести всего один человек? И что же это за могучий человек, который смог! И где были все остальные – участники и наблюдатели? Все это уже было до боли знакомо еще по «хрущевской весне», хотя Сталина тогда еще так не пинали… «Брежневские годы застоя» теперь осуждались как-то чохом, в детали и подробности пока еще не вдавались.
Журналы теперь наперебой печатали «вытащенное из столов», об этом взахлеб писала и критика. Появилась еще одна модная тема: ах, какое безобразие, ах, как их зажимали при жизни. Из более близких по времени особенно жалели Высоцкого, тем более, что отмечали пятидесятилетний юбилей безвременно ушедшего из жизни поэта. Кто только ни писал о нем и особенно усердствовали, похоже, те, у кого совесть перед его памятью была не совсем чиста. Это была какая-то эйфория жалости, бичевания и самобичевания, но если последнее, то с этаким благородным оттенком: мол, недооценили, недоглядели, но что же делать, не знали многого, не ожидали, что так… Да ведь время было проклятое – вот если бы он жил теперь…
О «Пирамиде» по-прежнему не было практически ничего, если не считать короткой рецензии в ленинградской газете «Смена» и двух небольших статей в малотиражном литературоведческом журнале, одна из которых, собственно, была развернутым повтором рецензии «Смены». В том же номере литературоведческого журнала было сразу два больших обзора журнальных публикаций за прошлый год, разбирался и журнал, напечатавший «Пирамиду», однако ни в одной из статей ни повесть, ни фамилия автора не упоминались ни разу.
Это становилось уже интересным, тем более, если учесть, что автор одного из обзоров работала заведующей отделом прозы в «моем» журнале раньше – как раз тогда, когда там печаталась моя предыдущая повесть. И, вроде бы, она всегда хорошо ко мне относилась.
Еще интересней то, что на юридические темы – сегодняшние! животрепещущие! – стало даже модно писать. «Литературная газета», «Огонек», «Московские новости», «Социалистическая индустрия», «Известия»… И юристы, и журналисты наперебой «поднимали тему». Хоть бы один из них вспомнил о «Пирамиде», этой все же самой большой по объему публикации на криминальные темы, да еще и с попыткой анализа, да еще в одном из самых популярных журналов… Увы, никто. Мистика!
«А была ли повесть? – спрашивал я сам себя подчас.
Но ведь письма по-прежнему шли потоком, и все еще продолжались звонки. В некоторых конвертах, как я уже говорил, были даже готовые, напечатанные на машинке, но так и не опубликованные, рецензии на «Пирамиду» – некоторые из них очень толковые! – было даже прислано мне несколько страничек из маленьких периферийных газет с вышедшими-таки статьями. Но центральная пресса молчала глухо.
Действительно: а была ли повесть? Был даже такой момент, когда я вытащил оба номера журнала и внимательно рассмотрел их, чтобы удостовериться… Была. Вот она. И писем – гора. В чем же все-таки дело?
И вот еще любопытно: слово «пирамида» по отношению к нашей системе – «пирамида власти», например – стало употребляться очень часто, это заметили все мои знакомые. Пусть не с моей повестью это связано, пусть «идея носится в воздухе», но… За что же так-то, граждане?
Тут пришла весть совсем удивительная: областная газета «Марыйская правда» печатала «Пирамиду» целиком, из номера в номер! Вот это да! Правда, редакция не удосужилась меня, автора, не то что спросить, но хотя бы известить, я узнал об этой публикации случайно! Ну, да бог с ними. Главное: печатают! И где – в газете обкома партии! «В Мары Ваша повесть произвела впечатление разорвавшейся бомбы, – писал мне житель Мары, знакомый Каспарова. – После выхода журнала редакцию газеты, говорят, засыпали письмами жители города с просьбами опубликовать «Пирамиду», и вот, решились…» Я, честно говоря, не поверил сначала, просил выслать мне если не всю подшивку, то хотя бы несколько номеров, два номера мне прислали – все верно!
Итак, даже там…
«Братья, соратники, сослуживцы, коллеги! – думал я в смятении. – В чем же дело? Почему?! Вы же звонили мне и говорили при встречах. И за глаза говорили, я знаю, мне же передавали. Ни одного плохого отзыва я не слышал! Так в чем же дело? Или проблемы нет? Но вы же пишете на эти темы, вы выступаете и со статьями, и так… Почему же тогда…»
Поражало отсутствие логики. Ну, хорошо, ну пусть это «чистая публицистика, а вовсе не проза», ибо форма непривычная. Допустим. А что публицистика – плохо? Плохая публицистика? Ну так письма почему же в таком количестве – и какие! Да что письма – ведь звонили, сами говорили и при встречах, никто ж за язык не тянул. В чем же, в чем же дело?
Обсуждение В ЦДЛ
Еще в конце года мне позвонили из секретариата и спросили, не возражаю ли я против обсуждения повести в Гостиной Центрального Дома литераторов? В этом, собственно, не было ничего экстраординарного – у нас принято обсуждать почти все публикации среди коллег, обсуждали однажды ведь и мой сборник. Я согласился, хотя и не без тревоги. На обсуждении сборника, помнится, было едва человек десять, а читали вообще четверо, остальные пришли потому, что вместе с моим обсуждали и еще один сборник. Молчание прессы уже тревожило и раздражало: а ну как придут вообще два-три человека, для моих нервов это будет испытание серьезное, а главное – и не нужное. Все же я