— Амиго, я идальго Эрнандо Хосе Гарсия-и-Монтеро.
— Не знаю, какой из тебя идальго, а пока я вижу пирата, брошенного своими товарищами на необитаемом острове, и я тебе не амиго, — проговорил один из испанцев, судя по внешнему виду, бывший у них командиром, и добавил, — правда, вижу я весьма юного пирата.
— Я не пират, — бросился я доказывать очевидное для меня, но не очевидное для них, — я один из вас! Последняя фраза вызвала волну смеха, от которой разбежались все крабы, а чайки, летавшие в вышине, разразились приветливыми гнусавыми криками.
Поняв свою ошибку и двусмысленность произнесенной фразы, я попытался поправить своё положение.
— Я тоже испанец, я был пленником пиратов, они захватили нас ещё в Панаме, а потом продали французам, а те, в конце концов, избавились от нас, высадив на этом необитаемом острове. Это называется у них маронированием.
— Мы знаем, что это такое, — сказал их старший, — но ты сказал, мы?
— Да, — подтвердил я, — нас было двое, я и отец Антоний. Он здесь! — и я показал на небольшой бугорок с криво поставленным крестом, сделанным мною собственноручно.
— Ты убил его? — сверля меня взглядом чёрных глаз, спросил испанский офицер.
И хоть моё сознание было изрядно затуманено голодом и обезвоживанием, но выслушивать дикие оскорбления и недоверие я был не намерен.
— Как вы смеете?! Отец Антоний был для меня как отец! Он спас меня, а потом я спас его. Никто не видел, что мы пережили с ним вместе, никто! И не Вам говорить мне об этом. Он погиб, как настоящий защитник веры, до конца отдав свой долг, и не склонил свою голову, и не предал. Пираты убили его казнью, а потом высадили нас, обессиленных, на это остров.
Наверное, моя речь звучала очень пафосно, но сказал, как сумел.
— Падре не смог пережить этого и умер в первый же день, а я остался один. Вот и всё, что я могу об этом рассказать.
— А что это за чёрная тряпка, которая болтается на пальме? — помолчав, спросил у меня командир испанцев.
— Это ряса падре, вернее, то, что от неё осталось. У меня не было другого выхода, чтобы привлечь внимание. У меня есть только нож и раковина, и я посмотрел на зажатую в левой руке красивую ракушку.
Испанцы окинули всё взглядом и, поняв, что у меня, действительно, ничего нет, кроме ножа, оставили меня на время в покое и принялись обшаривать остров. Закономерно ничего не найдя на нём, кроме пустой скорлупы орехов, да крабовых панцирей, они забрали меня с собою на галеон.
***
Мерседес заинтересованно смотрела на то, как к галеону подплывает шлюпка с командой, высаживавшейся на остров, а ещё, они с собой везли кого-то. Наверное, поймали пирата. Мерседес никогда не видела пиратов, даже издали, хотя наслышана о них была изрядно.
Но не одна она была заинтересована в том, чтобы увидеть, кого везут на корабль. Рядом с ней встала мать Мария Грация, а слева неслышно подошла и положила на плечо руку её старшая сестра Долорес. Со стороны это выглядело, как будто две сестры в ожидании смотрят вперёд, мило беседуя, а на самом деле…
На самом деле Долорес сквозь сжатые губы не говорила, а шипела слова.
— Мерси, если ты сейчас кинешься первой смотреть, кого нам везут и подскочишь, то я вырву тебе все волосы. Ты благородная девушка, тебе не пристало так себя вести. Даже твой отец, которым ты вертишь во все стороны, не поможет тебе. Ты поняла, сестра?
— Поняла, Долли, отстань же от меня!
— Ты магичка, если ты этого ещё не поняла. Будь сдержанней, обуздывай свои страсти, иначе гореть тебе синим пламенем на костре инквизиции, или сидеть вечно взаперти, где-нибудь в Альпах, в тайном монастыре, закрытом от других, где над тобой будут ставить опыты и использовать в качестве человеческого материала или пособия. Ты же не хочешь этого, дорогая? — и Долорес, обворожительно улыбнулась, как это умела только она, обнажив при этом ровные белые зубы.
Стоящие рядом мужчины уставились на её жемчужные зубки, блеснувшие из-под ярких карминовых губ. Но Мерседес не обманывалась на её счёт, уж она-то знала, как порой может быть жестока её старшая сестра, в том числе и по отношению к ней. Но они любили друг друга, несмотря на разность характеров, а может быть, именно за это, кто знает?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Через несколько минут лодка, вернувшаяся с острова, пристала к высокому борту корабля и по верёвочной лестнице, сброшенной вниз, стали по очереди подниматься матросы. В середине цепочки поднимался и юноша, невысокого роста, но уже широкоплечий и жилистый.
Наблюдая сверху за поднимающимися, обе девушки заметили, как у него за пазухой, в складках грязной, полотняной рубашки болтается на груди простой деревянный крест и, что неожиданно, интересный прибор, называемый астролябией. В отличие от младшей сестры и остальных встречающих, Долорес видела, что астролябия у мальчишки совсем не простая. Она излучала только ей видимую синюю ауру, указывающую, что это артефакт.
В то же время, по этой ауре Долорес поняла, что она видит морской артефакт, либо связанный с морем, а это не её специализация, да и вообще, все эти морские артефакты, в подавляющем своём большинстве, представляли собой навигационные приборы разной степени точности, и не более того.
Были, конечно, артефакты и других направленностей, как, например раковина, которую держал в руке мальчишка. На ней даже было что-то выжжено или нацарапано, но это тоже был морской артефакт, вроде тех, которые помогают вызвать попутный ветер или гарантируют удачу в пути. Её это не интересовало, кроме самого факта того, откуда у безродного мальчишки, брошенного на необитаемом острове, такие вещи?
Подросток едва смог перелезть через планшир и буквально упал в руки матросов. Шатаясь из стороны в сторону, он поднял голову и выпрямился во весь рост. Теперь его можно было рассмотреть уже детально.
Кроме того, что он был одет в свободную, разорванную на груди рубаху, на его теле болтались штаны, сделанные из грубой парусины и державшиеся на пучке растительных волокон, надёрганных из листьев пальмы. На ногах ничего не было, кроме грязи, запёкшейся крови и стёртых либо жёстких мозолей.
На его ещё безусом лице, загоревшем до черноты, ярко выделялись карие глаза, временами, необъяснимым образом, казавшиеся серыми. Взгляд их был угрюм и недоверчив. Под глазами темнели чёрные пятна от недоедания и пережитых опасностей.
Но больше всего на его лице обращал на себя внимание перебитый в двух местах нос. Бывший когда-то ровным, с правильными, тонко очерченными крыльями и лёгкой горбинкой посередине, сейчас он был похож на клюв совы, а учитывая мужской род обладателя оного, то на клюв Филина.
И если посмотреть сразу не на глаза, а на нос, то возникало опасение, что мальчишка им может клюнуть, причём, даже понимание того, что это всего лишь человеческий нос, а не ороговевший совиный клюв, не убирало соответствующих опасений.
Встряхнув головой, чтобы отвлечься от ненужных образов, Долорес снова посмотрела на подростка, мельком обратив внимание на его саркастически улыбающиеся пухлые губы и немного отвисшую кожу щёк, однозначно указывающую на то, что когда-то они были не впалыми, а упругими. Интересный мальчишка, и по виду он не англичанин, и не француз, а действительно, испанец. Может быть, он был португальцем или итальянцем, но вряд ли. Посмотрим, что он запоёт отцу!
Глава 17 На галеоне
Себастьян Педро Доминго де Сильва молча смотрел на мальчишку, который стоял на палубе его корабля, и он думал то же, что и его дочери. Широкий нож у мальчишки, во избежание досадных недоразумений, уже отобрали, и теперь он стоял перед ним безоружный. Всё остальное, что было на нём, не тронули. Но, кроме морских навигационных артефактов, у него за душой не было и сентаво, не говоря уже о чём-то более существенном.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Ты испанец?
Мальчишка гордо поднял свою голову и, наставив крючковатый нос прямо на капитана, ответил.