Читать интересную книгу Чистая сила - Михаил Иманов

— А если он не сам залез, — не унимался я. — Если его тайно, чтоб никто не видел, туда на вертолете подняли? А при свете дня он будет говорить, что сам, и что все должны сознавать, и так далее.

— Я не знаю как, если на вертолете, — тихо проговорил Мирик, глядя в сторону. — Зачем вы так?

Беседа наша повернулась неожиданной стороной, и в конце концов, мне сделалось грустно, да и Мирику, я видел это, тоже было не по себе: не так, как вначале, а по-другому. И мне вдруг пришло странное желание: спросить о его жизни. Спросить о том, что мучает его, чем он живет, почему у него нет детей и хотел ли бы он детей, сказать ему, что это нехорошо, что его называют «Мирик» и что я так не буду его называть; и еще — что ему не нужно жить в придуманном мире, что он лучше, чем думают о нем, и что Леночка совсем не понимает его, и что ей слишком хорошо живется, и что, когда слишком хорошо живется — это никому не на пользу. Мне хотелось спросить его не для того, чтобы самому узнать, а для того, чтобы ему высказаться.

Но я ничего из этого спрашивать, конечно, не стал, а спросил о другом, что нужно было мне:

— А вы не знаете, где теперь Марта?

— Нет, не знаю. Наверное, там, у Петра, он здесь недалеко снимает.

— Скажите, Мирослав…

Он удивленно глянул на меня, но все-таки подсказал:

— Георгиевич.

— Скажите, Мирослав Георгиевич, а тогда, в первый раз, когда Марта ушла, он вам что говорил — тоже угрожал?

— Нет, тогда еще не угрожал. Он тогда еще пытался объяснить, но… — он замолчал, как бы что-то припоминая. — Но тогда он несколько раз повторил, что Марта Эдуардовна… что она как бы не в себе и что я (он упирал на это) как врач должен был это заметить.

— Как — «не в себе»?! — воскликнул я.

— Ну, что она не совсем нормальная, что у нее болезнь и она может всякое говорить. Он упирал на то, что она может немыслимое придумывать, и даже криминальное.

— И все?

— Кажется, все.

— А вы?

— Что?

— Ничего не заметили… как врач?

— Как врач — ничего. Он еще сказал, что у нее мания, что это только временами, но что, когда бывает, она что хочешь может говорить, и с тайнами, и всякое.

— С тайнами?

— С тайнами. Так он сказал. Но все это чушь. Не знаю, для чего ему нужно (да и знать не хочу), но все это чушь, и она вполне здорова. Только нервная. Но это уже — характер.

— А от чего у нее… Он говорил?

— Да. Что-то о трудном детстве. Еще, что мать ее была больна. Говорил о каком-то потрясении в детстве. Но я думаю, он все это выдумал… на ходу.

— Он вспоминал при вас сегодня о бриллиантах? — вдруг спросил я.

— О бриллиантах? — Мирик не был удивлен, скорее, озабочен. — Нет, не говорил.

Я ждал, что он спросит: что это за бриллианты? и почему о них должен был упоминать Ванокин? Но он не спросил. Он стоял, глядел в сторону, перетирая в пальцах сорванный листок; листок скатался в трубочку и из ярко-зеленого сделался темным, почти черным.

— Спасибо вам, — сказал я как можно теплее. — Вы не думайте, я не хотел… Но мне нужно идти.

— Ничего, — сказал он коротко и наклонил голову в мою сторону.

Он уже далеко ушел по аллее, а я все стоял на прежнем месте и смотрел ему вслед. В какую-то минуту мне хотелось окликнуть его. Но я не окликнул. Я не знал, что скажу ему. Но не в этом только дело: я представил, как он остановится, повернет ко мне лицо и как взгляд его, не мгновенно, но медленно, пересечет разделяющее нас пространство и осторожно, еще более замедлившись у моих глаз, тронет зрачки.

И я не окликнул.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Во все это время, и потом, меня занимало множество вопросов, но главный среди них, тот, который хоть как-то присутствовал в каждом, это — зачем? Вопрос этот имел разные оттенки, смотря по тому, в какую минуту задавался, и по тому, в чью сторону был направлен — но по сути оставался однозначным: зачем происходит все это, что происходит? Вопрос, может быть, и наивный, даже дурацкий — может быть. Но он неотступно вертелся передо мной, и когда я закрывал глаза, чтобы его не видеть, он проникал под веки, и из черного, начертанного типографской краской, делался под веками оранжевого цвета, и — не растворялся, и не отступал. И я привык к нему и уже не прятался, но все равно, даже и привыкнув, я мучился им.

Вопрос все больше вертелся вокруг меня самого. Казалось бы понятно: если ты участвуешь в чем-то, то должен понимать, для чего ты это делаешь. Потому что, если не понимаешь и если не сознаешь, в чем участвуешь, то можешь и, скорее всего, будешь служить нечестному делу, нехорошему, злому, в конце концов. И если ты ввязываешься в дело, смысл которого и задачи тебе неизвестны, то желание участвовать есть, из романтизма ли, от нечего ли делать, или из другого чего… то тогда это может называться просто — авантюры. Авантюра же безнравственна уже сама по себе, от своего исходного, и никакие благие цели, а под нее подводят обычно благие цели, ее не оправдают.

Но есть еще одно положение: стечение обстоятельств. Сам порой не знаешь и не ведаешь, что в дело втянулся, а там — и бросить не можешь, и уйти, несет тебя, как будто сильным течением, и нет времени подумать: к какому берегу пристать? И только бы выплыть.

Все это так, и стечение обстоятельств вещь серьезная, но только и этим на вопрос не ответишь: зачем-то все так происходит? зачем-то эти обстоятельства так стекаются, а не иначе? И еще: зачем-то тебя этот вопрос мучает, и зачем-то ты на него ищешь ответ?

«Э-э, скажут, брось глупости! Такому вопросу ответа нет, и нечего голову ломать: все идет, как идет, все движется, как движется. Самому надобно знать — чего стоишь. А если будешь знать, то никакие обстоятельства тебя к плохому не собьют, и какая бы буря ни бушевала, какие бы волны тебя ни несли, все равно к нужному берегу пристанешь».

Оно верно — слов нет. А только хоть и закроешь глаза, хоть и отгонишь от себя все, хоть и станешь для забывчивости себе глупый мотив напевать, и приспособишься о приятном думать — все равно: зачем? Зачем?

Коробкин ждал меня в условленном месте, и весь его вид был таинственным. Он сидел на скамье, заложив ногу за ногу и широко разведя руки, держал разворот газеты и смотрел в разворот; главная же таинственность его вида заключалась в шляпе: она не была соломенной, но очень соломенного цвета, как бы все равно что соломенная; окантована широкой красной лентой, концы которой свисали с полей. Она мне напомнила матросский головной убор начала прошлого века, который я видел в каком-то, кажется, учебнике. Но на картинке в учебнике такие шляпы были лихо сдвинуты на затылок, тогда как Коробкин надвинул ее на глаза. Более нелепый головной убор трудно было придумать. Тем более, очень он уж был запоминающийся, а сейчас это было совсем ни к чему. Я хотел было заметить это Коробкину, но когда подошел и встретил серьезный, почти торжественный взгляд его голубых глаз, мне расхотелось делать ему замечание.

Он аккуратно сложил газету и подвинулся на скамье, освобождая место для меня. Я сел.

— Ну что? — сказал Коробкин, оставив газету на коленях и сложив руки на груди. — Будет?..

— Будет, — подтвердил я. — Сейчас пойдем.

— Я вот что хотел спросить, — после некоторого молчания проговорил он, осторожно берясь за шляпу и еще дальше надвигая ее на глаза. — Только ты правильно меня пойми, я не для чего-нибудь, а только чтобы знать: это опасно?

— Что опасно? — не понял я сразу, потому что все еще «не отошел» от разговора с Мириком.

— Нет, ты меня правильно пойми, я пришел… и готов, а спрашиваю только, чтобы знать.

— А-а, — сказал я и, обернувшись к нему и отметив предельную серьезность его настроя, решил, что лучше будет ответить в положительном смысле. — Возможно, — и я медленно наклонил голову, — хотя прямой опасности… может и не быть. Но возможно, что…

— Я понимаю, — быстро вставил Коробкин.

— Но возможно, — продолжал я, — если, — здесь я замялся, — обстоятельства сложатся, то есть стечение обстоятельств будет… располагать.

— Понимаю, — опять сказал он.

И здесь я пожалел, что пригласил Коробкина, и все это дело со страховкой внизу представилось мне очень уж несерьезным. Но что было делать: отступать было некуда. Да и не мог же я теперь так вдруг обмануть его ожидания.

Время уже подходило к назначенному часу, я сказал: «Пора», и мы отправились. Коробкин шел рядом, больше вопросов не задавал, но я видел боковым зрением, что он часто взглядывал на меня; легкий ветерок шевелил красные ленточки его шляпы.

Веранда и комната Никонова выходили на противоположную сторону от входа; мы обогнули корпус, прошли по узкой, с поломанным асфальтом и поросшей жесткой травой дорожке, и я указал Коробкину на ту часть веранды, где располагалась дверь Никонова. К самой дорожке подходил кустарник, окаймлявший довольно широкое пространство, засаженное низкими деревцами; и если наблюдать за верандой, то лучше было стоять где-нибудь меж близкими к кустарнику деревьями. Я сказал об этом Коробкину.