в оранжево-малиновой гамме, необычайно полнозвучной и примирённой, составляют основу того праздника освобождённой живописи, каким был “<Le> Coq d'or”. Дальнейшие постановки Гончаровой «Литургия»45 (танцы без музыки под аккомпанемент топанья ног, с белым пеньем в паузах). Две испанки46 Альбениса и Равеля были продолжением этой манеры построенья необычайного декоративного разнообразья, исходя от того или иного специально созданного для случая канона. Это использование всех живописных средств в пределах, заранее себе очерченных, создавало исключительную необходимость действия и декорации, подчинявшей себе зрителя.
Работа Ларионова в этом направлении осложнилась для него той реформаторской ролью, какую он сыграл в самом театральном действе, в балете как таковом. Чтобы сильнее оттенить всемогущество своей живописи, он порывает с абстракцией классического балета и, давая живописи полную независимость, оттеняет танец воссозданием жизненных жестов. Походки людей и животных, манеры и движенья военные, фабричные и рабоче-полевые, игры и действия культа, действа, предписанные обычаями, дают ему свой матерьял. Так он создаёт свой первый “Soleil de minuit” и, через “Conte<s> russes”47 и “Histoire<s> naturel<les>”48, идёт к своему “Chout”y49, поставленному в 1921 году, представляющему наиболее ясное и яркое приложение этих реформ.
Таковы пути, которыми идут эти заслуживающие исключительного внимания русские мастера. Эти пути продолжают расширяться и расти, так как годы их говорят, что ещё половина дела у них впереди.
И американская публика получает возможность обозреть работы этих мастеров, в которых она сможет подме<ти>ть черты этих мастеров, о которых вскользь мы упомянули в этих строках, считая своим долгом воздать хвалу этим исключительным талантам.
Эли Эганбюри
19/11/22
Гончарова и Ларионов
Основная ошибка, допущенная в Европе при оценке творчества русских художников Наталии Гончаровой и Михаила Ларионова была та, что они получили известность и были признаны преимущественно как «художники-декораторы». Этот взгляд, объяснимый отчасти тем, что они начали деятельность за пределами России как сотрудники «Русского балета»50, отчасти, быть может, пригодившийся для удаления с поля парижской живописи влиятельных соперников, продолжает держаться без достаточных оснований. Конечно, они подняли художественную ценность балета и возбудили особое внимание к театру. Но в широком масштабе, как Гончарова, так и Ларионов, должны рассматриваться как «станковые» мастера прежде всего, сыгравшие уже важную роль в судьбах современной живописи.
После долгого периода верности традициям академии Александр Иванов, великий русский художник середины XIX столетия, был первым недовольным, вдохновившимся в вопросах живописи поисками реализма, утраченного вовсе академической школой. Тремя десятилетиями позже, то же понимание цвета привело во Франции к импрессионизму, Сезанну и сезаннистам, добивавшимся «учёного реализма». Передать жизненную правду так же стремился Э. Мане и не больше. Тот же принцип, якобы принцип Джотто и Греко, преследовал и Поль Сезанн, на самом деле не пошедший дальше Веронеза, искавший в природе основы построения формы и всё же остававшийся её учеником. Теми же реалистами были и кубисты, лишь упростившие видение мира до геометрии и принимавшие творчество за синтезирование натуры. Немало глубокомысленных примеров было приведено ими, чтобы подкрепить реалистическую правильность их выкладок. Так же рассуждали и итальянские футуристы, добиваясь найти стиль движения. Их первый манифест, трактующий о двадцати ногах лошади в движении, защищает подобное построение ссылкой на физиологические свойства сетчатки. И главные их усилия направлены на поиски того, что должен видеть человек, лишённый музейных предрассудков. Осталось невыясненным, почему они не изображали всех предметов вверх ногами, как их видит ребёнок в первые дни жизни своей.
Каждое из этих направлений требовало для себя артистической монополии, доказывало своё избранничество и реалистическую ложь других. А когда зритель наивно спрашивал, неужели художник «так видит», приводились сложные хитросплетения, чтобы убедить, что видеть должно именно так. Это всегда и было слабым местом новаторов. По мере того как количество решений вопроса о живописной правде росло, стали встречаться мастера, менявшие направления одно на другое. Тенденцию в этом роде обнаружил и Пикассо.
Гончарова и Ларионов выросли на отечественной почве под поветрием импрессионизма, Сера и Сезанна. Но ни одна из западных форм не была им присуща органически. Русские вливали эти формы в своё творчество из-за достоинств и новизны. Поэтому «кубизм», «футуризм», «орфизм», противоборствовавшие на западе, были воспринимаемы ими в равной степени и присоединены к своим манерам – «лучизму», «лубку» и т. д. Так впервые в Европе, пятнадцать лет тому назад, Гончарова и Ларионов поняли живописные направления как манеры. И притом как манеры абстрактные, чуждые всякому реализму или художественной правде.
Это новое, «всёческое» понимание живописи (я уже писал о нём в 1913 году в книге «Гончарова и Ларионов», изданной в Москве) было закономерным и имело важные последствия. Оно освобождало живописные манеры от присущей им реалистической узости («плоскостной кубизм» Гончаровой), вводило имитирующие приёмы («живопись состояний» и «лучизм» Ларионова), синтетировало манеры или приводило к одновременному использованию их на одном холсте. Из области передачи цвета или материала центр тяжести был перенесён русскими ещё задолго до французов в область творчества картины как таковой. Благодаря этому усилилось внимание к фактуре и структуре картины, что в свою очередь вызвало введение в неё новых материалов и средств и создание станковой пластики, столь характерной для русской школы. Европа до сих пор не знает случаев применения столь разнообразных красочных материалов, как это делал Ларионов в 1910–1914 годах.
Характерную перемену испытал на русской почве «кубизм». Французский кубизм наивно стремился к передаче трёхмерных объектов, их объёма и материала, игнорируя цвет. Гончарова обошлась с кубистической манерой чрезвычайно своеобразно. Она ввела его плоскостное – двухмерное, прямолинейное и криволинейное понимание. Эта декоративная тенденция замечательно оживила кубизм и открыла новые горизонты. Теперь эти открытия целиком восприняты Парижем, и можно утверждать, что только благодаря работам Гончаровой и Ларионова кубизм, завершающий свой круг, не сошёл со сцены до войны. С другой стороны, особого внимания заслуживают оригинальные русские манеры, выросшие в среде московской художественной молодёжи и получившие название «всёчества». Факт их возникновения и развития доказывает, что «всёчество» не было отнюдь эклектизмом51, бессильным агломератом манер, каким оно позже сделалось в Европе, не дающим ни прогресса, ни творчества. Я упомянул о «живописи состояний» (1907–1910) и о «лучизме» (1911)52 Ларионова, которые стали известны Парижу по выставке 1914 года53. «Живопись состояний» есть синтез манер, с целью имитации универсальных состояний вещества – стекла, дерева, мяса и т. п. Генезис лучизма также в имитации реализма. Это допущение понимания вещества, как комплекса лучей, столкновение и соотношение которых строит предметы. Но цель его – создание беспредметной живописи, основанной на
структуре и красочной фактуре. Ученики Ларионова развили «лучизм»