хвост», откуда же двинулся на Кавказ, сперва в Тифлис. Тут Ле-Дантю, вместе с К. Зданевичем, открывает в духанах великие клеёнки Нико Пиросманашвили, первый ливень живописных уроков, которые, набухший, как губка, увёз он с Кавказа. Из Тифлиса все мы – я примкнул уже к компании – переехали в Боржом, потом – путешествие по горийскому уезду. Счастливая Осетия!7 В Цорбжи бродили по кладбищу с занятными памятниками, от башни к башне, покупали папиросы в духане с вывеской «торговля Мелочни», а потом отлёживались на лужайке меж свиней, кур и буйволов, наблюдая за горцами – сидят неподалёку в кругу в шапках конических белых – и высыпались, хлебнув араки под орешниками.
Ле-Дантю не выпускал из пальцев карандаша. Страна Гогена – говорил он про Твалетию8. И его работа шла – если хотите – гогеновским путём. Но силы француза ушли больше на борьбу с тяжёлым наследием (первая раса). Ле-Дантю же, как истое дитя века, не знал гогеновских коллизий. И «Счастливая Осетия», созданная осенью <19>12 года в Петербурге (в <19>13 году висела на выставке «Мишень» в Москве), по глубине футуристического пантеизма – всеприсутствия, лишённый всяких сомнений – весь Ле-Дантю с его железной убеждённостью и ясным знанием – изумительный chef d’oeuvre, лучшее, что дала светская русская живопись.
За Осетией шёл Сурам – трое там, Ле-Дантю, Я. Лаврин и Морис Фаббри, жили они – гостили мы у африканца доктора Г.В. Соболевского9 – пешком от Каира до Конго – увлечённые деревом, бронзой негров и графикой утончённейшей расы бушменов. И вот Петербург опять – опять работа не покладая рук, сутки напролёт, всякий день великие открытия на столах лаборатории. А там <19>13 год – год выставки «Мишень» – решающей судьбы русского футуризма – где на этот раз решительно столкнулись два мастера разных цветов М. Ле-Дантю с М. Ларионовым. Антагонизм их для понимания хода искусства последних лет важен особенно.
Вот Михаил Ларионов, крупный мастер первой расы, чьи корни в передвижничестве заложены глубоко. Бунтуя, не сходит он с этой почвы, как с рубки капитан. «Мы передвижники», – признаётся он покойному Н.И. Кульбину в ответ на упрёки10. И пяля на поморские плечи свои11 фрак французский, взятый напрокат из славного собрания французских мастеров С.И. Щукина (что на Арбате12), продолжал писать он «провинцию» и солдатский жанр, набивая холсты анекдотами. [Этот «анекдотизм» в творчестве как лягушка пыжившаяся росла футуристская пустов] Футуристская идеология росла по часам, а господин анекдот не только не прощался с творчеством М. Ларионова (первая раса), но добрел и обживался. У сателлитов своих почерпнуть М. Ларионову было нечего. Французы оставались на другом берегу – он это, конечно, понимал. Пришлось всё спутать – авось комбинация из трёх пальцев даст новое мироощущение, нежели три сосны. Сезанн жил при Рамзесе, творец писца Хеабад Рандай родился и умер в Э в Провансе13 – был должен уже писать М. Ларионов в предисловии к выставке лубков < 19>13 года14.
Появление на его выставках М. Ле-Дантю, сильного очевидно – пришёл издалека, опоздал к началу спектакля, никто его не знает, – смутило. В полотнах скорбных будто бы, уже на «Ослином хвосте» перед М. Ларионовым стоял истый мастер, силач. Ни тени компромисса, ни нашёптывания прошлого, стоящего за спиной.
Анекдоты? Сплетённые кистьми в изумительные переплёты линии и цвет М. Ле-Дантю творят невиданно мощную форму. В латах Вы – фраза из публики по поводу моего портрета15. Н. Гончарова, М. Ларионов – что думали они? И с «Ослиного хвоста» начиная, сквозь «Мишень», ломают свои работы мастера первой расы и впервой пытаются по-настоящему подойти к старым знакомым французам. Возникает лучизм – неудачное осуществление гениальных откровений сотоварища16, но тщетны попытки улизнуть от почвы. И по мере того, как всё очевиднее становился для М. Ларионова [собственный] свой тупик, всё меньше работал художник, всё выше ширмы [воздвигал] сооружал он, закрывая покрасневшее лицо. Отсюда раздоры с сотоварищами, ретроспективизм, выставка Наталии Гончаровой и бегство за границу, наконец – к Дягилеву [в Opera], в [эту] школу растления русского искусства и декорации в Opera, «которые были так хороши, что в зале плакали» – острота Г. Аполлинера17 – падение [вождя русского футуризма] русского футу-вождя.
Обобщим – Ле-Дантю был представителем школы, пришедшей в футуризме на смену первоначальному. Причины его появления – обилие умственного багажа, завезённого глоб-троттерами18 с Запада, и отсутствие средств для воплощения ставивших себе первыми художниками задач. Люди опередили мастеров – так оценивать надо старшее поколение футуристов (в живописи). Умствования росли, росла теория, искусство же плелось шагом черепашьим, искусство удельного веса много ниже идей, но другие пришли и, вскрыв [поверхность и пустоту идеол] мелочность идеологии, стали давать ценности. И если работа их – молодых футуристов – негромко пока прозвучала в кольце мастеров – кому же прислушиваться, то ряды собратские смешались. Оставалось приспособляться к новому пониманию – отсюда затишье надолго. У старших годы за 13 лет идут на пересмотр и перестройку19. Ле-Дантю [избежал] и тут прошёл мимо – мимо сомнений.
Война сыграла [исключительную] особую роль для искусства и Ле-Дантю не только тем, что убила мастера20. Раньше ещё нанесла она удар его работе, и не только тем, что загнала его в окопы. Выставка <<№ 4» в Москве, следующая за «Мишенью» – где замечательнейшим из полотен художника был «Портрет Мориса Фаббри»21 – выставка в остальном бесцветная и полная отыгрышами Н. Гончаровой и М. Ларионова на лучизме, повела уже к личному расколу Ле-Дантю с москвичами. Вкупе с несколькими товарищами решает Ле-Дантю организовать своё художественное общество22. Не приди война, иначе шла бы художественная история <19>14, <19>15 и <19>16 годов, и ядро молодых сплотилось бы. Но устроить однодневную свою выставку у живописца В.М. Ермолаевой – всё, что мастеру удалось23. Там новыми работами были впечатления Николаевского кавалерийского училища – всадники, лошади. Но служба в гвардии, потом в запасном – из Петербурга уводит на юго-западный фронт. Не работал Ле-Дантю там и в прошлом ещё году писал мне: «Боюсь подумать, как я встречусь с собой»24. Но новые ноты крепли в нём. Улеглась болтовня в Тенишевке и Политехнической, распылились первые борцы. Бежал кто за границу25, кто под сень «Мира Искусства»26, иные куплетистами и декораторами за полтины стали в подвальчиках и миниатюрах, записали по газеткам и за кулисами перья и кисти остальных, кто схоронился ещё от парижских бульваров и радений в “Closerie des Lilas”27. Читатели повыкидали за форточки №-ое