Дед мой, у которого в пятьдесят первом отобрали овин, каждый раз, когда становилось небезопасно, прикидывался сумасшедшим. Таким образом он избегал ответственности… Во время войны его отправили на металлургический комбинат в глубокий тыл Советского Союза — в Челябинск. В Челябинске дед переплавлял на снаряды церковные колокола. Дедова Европа — это грандиозный комбинат, на котором все оружие мира переплавляют наоборот — на церковные колокола. Колоколов много, в каждой церкви и в каждой хате, они беспрерывно звонят, но мой дед закрывает уши руками, потому что после войны он больше не мог их слушать.
Мой папа в восемнадцать лет ушел служить в армию и оказался за полярным кругом на севере России. На краю света, как он говорил, за границами всяческой цивилизации. Таким образом Советский Союз закалял своих граждан, но на самом деле — ломал. В армии папа видел северное сияние, северных оленей и полярную ночь, но не стал от этого счастливее. У папы был наилучший друг — грузин по национальности, — и вместе с ним папа видел белого медведя на расстоянии в один метр. Это случилось, когда они с грузином стояли на вахте. Вдруг послышался шорох на складе продуктовых припасов. Оба кинулись на склад. Здоровенный белый медведь выломал железную дверь склада и хозяйничал внутри, пытаясь когтями открыть консервы «Чукча — рыбак». Медведь был в метре от папы и его товарища. Так близко даже смерть не подходит. Папа от страха потерял сознание, а его товарищ от страха намочил штаны. Медведь даже внимания на них не обратил. Он понял, что открыть советские консервы когтями не удастся, и ушел обратно в снега. Утром солдаты хохотали над отцом, а еще больше над его товарищем, который намочил штаны. Папа опускал голову и молчал, а грузин так и не смог пережить позора. Через неделю он убежал в снега и больше не возвратился. Поэтому, очевидно, папа не верит в Европу на земле. Он убежден, что всякая человеческая организация построена на превосходстве сильного над слабым. Изменить это невозможно — только убежать, и, я подозреваю, теперь он жалеет, что тогда, в восемнадцать лет, в армии, не поступил так же, как и его товарищ.
Для моей тетки Мирославы — сестры отца — Европой стала Сибирь.
Еще в советские времена Мирослава закончила журналистику в Киевском университете. Она была хорошим журналистом. Дважды ее обвиняли в «буржуазном национализме», потому что она слишком хорошо говорила на украинском и слишком мало боялась. Потом Мирослава написала статью про киевскую милицию. Я не читала эту статью, не знаю,
о чем там шла речь. Но ее прочитал кто-то другой. Кто-то другой по секрету сказал, что лучше Мирославе уехать в Сибирь. Сказал, что там хорошо, что ей дадут место в общежитии и что в Сибири не хватает журналистов. Кроме того, уже тише, этот другой дал понять, что в ином случае Мирослава найдет свою маленькую дочку мертвой в мусорке под собственным окном. Мирослава обрезала свою длинную косу, за ночь в первый и последний раз выкурила пачку сигарет и отправилась на восток. Шесть тысяч километров на восток, в самое сердце России. Хоть, может быть, на самом деле это какой-то другой ее орган.
В Сибири Мирославе действительно предоставили комнату в общежитии и возможность быть журналистом. Но с той поры Мирослава в своих материалах больше никогда не касалась небезопасных тем. Она писала и продолжает писать оптимистические опусы про сибирских умельцев и про черные сибирские села, где дети играют в грязи со свиньями, а их родители пьют технический спирт и умирают в тридцать лет. Мирослава поселилась совсем рядом с Краслагом — чуть ли не крупнейшим в Сибири концентрационным лагерем для политзаключенных. Именно в Краслаге при Сталине нашли свой конец сотни украинских писателей и вояк УПА. Ныне Мирослава дружит с бывшим директором Краслага и не считает Сибирь тюрьмой. Она смирилась с Сибирью, перестала говорить на украинском и стала агрессивным космополитом. Сибирь — это три Украины, говорит она. В Сибири не так уж и холодно и небо больше. Здесь растут кедры, все всех любят и нет национальной вражды. «Сибирь — это свобода, — говорит мне Мирослава, — а вы там в Украине носитесь со своей независимостью и не знаете, куда ее деть; проситесь в Европу, а она на вас начхала!» Я отвечаю, что нам не нужно никуда проситься, потому что мы тоже Европа, пусть пока только географически, а не ментально, но ничего, со временем все изменится, мы станем сильнее, мы не будем бояться, мы забудем свой комплекс младшего брата, и нас возьмут к себе на равных, ведь без нас тоже нельзя, без нас Европа неполноценна… Но иногда я не отвечаю Мирославе, потому что на самом деле не знаю, что такое Европа. Я не знаю, является ли Европа свободой. Я не знаю, хочу ли я свободы.
А что хуже всего — я не верю, что свобода вообще возможна.
3
Вот такая, не виданная мною, сложенная из клочочков чужих представлений, Европа. Я представляю ее большой, разноцветной и счастливой. Такой, как Украина, но намного лучше. Туда Украине стоит сместиться, потому что быть между Востоком и Западом — означает нигде. Украине не хватило нескольких сот километров, Украине не повезло с географией, мне не повезло с географией, зато повезло с историями. Эти истории делают меня богатой, и без них Европа не окончательна. И когда я наконец пересеку западную границу, чтоб посмотреть на настоящую Европу, то буду очень бояться. Ведь может оказаться, что она иная или что ее вовсе нет. И тогда я стану очередной жертвой мифов и метафор, придуманных несчастливыми людьми.
Перевод с украинского Елены Мариничевой
В моей незамкнутой тюрьме
В детстве мне довелось жить у бабушки на Украине в маленьком городе Изюме.
Украина для меня — это Кремянец, поросший чабрецом, Донец, окруженный ласковыми дубравами, и шум [1] возле водяной мельницы. Украина — это рынок, где солнце отражается в глечиках — глиняных кувшинах, тыквах и кавунах. Украина — это конская ярмарка в двух шагах от нашего дома, топот и ржанье коней. Украина — это люди, любовью которых я был в детстве обласкан.
В четыре года я свободно разговаривал на украинском и русском, не понимая, какая между ними разница. Если бы мне задали вопрос, на каком языке ты думаешь, я бы не знал, что ответить. Один язык просто дополнял другой. Я понимал, что слово «тихесенько» равнозначно русскому слову «тихонечко», но «тихесенько» чуть тише и чуть нежнее. Старшие читали мне вслух Пушкина и Шевченко, Лермонтова и Лесю Украинку, и для меня стихи «Как-то раз перед толпою соплеменных гор…» и «За горами гори, хмарою повитi…» были стихами одного ряда.
С ранних лет я полюбил поэзию Тараса Григорьевича Шевченко. Когда любишь поэта, не просто сказать за что. Скорей всего, любишь его лицо, отразившееся в его стихах. Но в детстве, помнится, особенно нравилась его маленькая поэма «Лилея». Между прочим, Шевченко лучше всех перевел «Плач Ярославны», наполнив его яростной и живой, а не многовековой давности страстью.
В Путивлi-градi вранцi-рано
Спiває-плаче Ярославна,
Як та зозуленька кує,
Словами жалю додає!..
Думаю, что даже германское ухо, не знающее славянских речений, услышит в этой звукописи плач женщины или ребенка и звон колоколов. Не буду более задерживаться на маленьком шевченковском шедевре, он требует отдельного исследования. Напомню только: скупой на похвалы Бунин называл Шевченко гением.
На днях, перечитывая в очередной раз стихи Тараса Григорьевича, представил себе картину: благоуханной украинской степью идут в обнимку Гоголь, Шевченко и их приятель, великий артист XIX века Щепкин. Мог ли кто-нибудь из них помыслить, что они люди разной крови?
Переводить со славянского на славянский трудно. Шевченко переводили отменные переводчики, лучшие советские поэты: Твардовский, Исаковский, Тихонов, Тарковский и другие. Но ближе всех к украинскому поэту, на мой вкус, оказался изысканный и сложнейший Пастернак, он сделал это, впадая в «неслыханную простоту» шевченковских стихов и растворившись в ней.
Мне всю жизнь хотелось переводить Шевченко. Наконец, со свойственной мне чудовищной самонадеянностью, решился. Посвящаю этот труд моим наставникам в детстве: бабушке Юлии Васильевне Наседкиной и тетке Екатерине Павловне Тимофеевской.
* *
*