Читать интересную книгу Ассирийская рукопись - Максимилиан Кравков

— Что же, так и стану сидеть, настоящей тюрьмы дожидаться? — спросил у себя Северин и сам же шепотом, горячо отозвался: — Нет, этого, парень, не будет!

Потянул голову к двери — слушал. Тихо. Тогда, обернувшись назад, подставил под пламя свечи связавшую руки веревку. Было рукам горячо, но терпел. Потрескивала конопля. Тогда пугался. Пахло жженым, сизый дымок шел кверху.

За стенкой посапывал Онуфрий. Вдруг сразу порвались путы. Взмахнул освобожденными руками, торопливо сбрасывая с них обрывки. Сделался словно каменный, так твердо казалось принятое решение.

Онуфрий завозился, подобрал ноги. Северин осторожно сел на лавку, спрятал руки за спину, в тень, закрыл глаза, будто дремлет.

В дверь просунулась одностволка, а за ней выжидающее лицо старика, а потом и сам он, сгибаясь, влезает в баню.

— Не спишь, голубок? — широко зевает старик беззубой щелью рта. Потом садится на лавку и ставит ружье у колен.

— Руки пошто связали? — глухо выговаривает Северин. — Больно.

Старик сожалеюще и солидно качает бородой:

— Для порядка, голубь. Потерпи, завтра развяжут.

— Было бы за что терпеть, отец, а то ведь зря!

— Ох! — вздыхает старик. — Все мы зря до греха доходим.

— Да не бил я смотрителя!

— Ну не бил и ладно Значит, другой пошалил. Разберут. Однако прикинь, здесь место глухое, и всякую птичку до перышка у нас знают. Вдруг оказия такая случилась — на кого же подумать, голубь? Человек ты чужой, в душу к тебе не влезешь... Опять же, устроился ты на тропе, сколько времени, может быть, поджидал да следил. Вот народ на тебя и кажет.

Северин чувствует всю давящую тяжесть этой неправды, убедительной и неоспоримой. Чем тут крыть?

— Золотища много пропало, — вкрадчиво продолжает Онуфрий. — Добыча за целый квартал. Разве шутка. Недаром в переметных сумах смотритель вез...

Северин не ответил, где-то за печкой затрещал сверчок, шатко колебалось пламя свечи.

— Ну о лошади что толковать? — упорно заговаривает старик. — Дикая у него, говорят, была. Убежит, так с неделю, бывало, в тайге не поймаешь. Лошадь могла и домой упороть. Но вот золото куда девалось?

Голос у старика становится все противней, темная ярость закипает в Северине.

— Конечно, под корень сумы сложи да мохом прикрой — вот и спрятал! — очень уж простодушно догадывается Онуфрий. И вдруг, наклонясь к лицу арестанта, открывается начисто, искренне, до слезинки в старческом глазу:

— Скажи ты мне, бога для! Ни одна душа не узнает — где золото спрятал? Кому велишь, тому и отдам. А малую толику мне подари. Бесполезно оно теперь тебе, парень. Все равно тебя расстреляют!

У Северина даже в глазах потемнело. Рискнуть? Попросить отпустить? Нет. Сразу схватится за ружье...

И, таясь в тени, еще ниже наклоняя голову, быком, он зашептал так, что старик не мог расслышать.

— Ась? — придвигает морщинистую щеку к самым его губам Онуфрий. Северин схватил его за пояс и мягко повалил на пол. Только стукнул о доски затылок.

— Пикни — убью!

Кушаком перетянул деду ноги. Скрутил пережженной веревкой руки. Его же рубашкой завязал рот.

Онуфрий только повертывается, помогает всем телом — лишь бы не осерчал злодей, не погубил бы душу!

Северин перешагнул порог...

Бледнеет от жара июльское небо. Истомились под солнцем цепи хребтов — мутятся синим паром. Вот-вот оторвутся, туманом всплывут в высоту.

Студеной водой булькает ключ в раскаленных скалах. В омутах хрустально-зеленая глубь. Пихтовая тень зонтом прикрывает берег. Воздух под тенью густой, прохладный, смолистый.

Раздвигая мохнатые папоротники, увертываясь от ветвей, тяжело выходит к ключу Северин. Лицо изможденное, пот заливает щеки. Он стирает его рукавом, валится животом на жаркий песок и голову окунает в воду.

В открытых глазах плывут и мерцают бледные световые узоры, лоб начинают щемить ледяные струи.

«Ох, отлегло! — Он садится, отряхиваясь. — Благодать какая!» — добродушно мелькает мысль. Но сейчас же вздрагивает, ощупывает лежащее рядом ружье.

На заре, еще когда свежа была сила, добрался до Громотухи. Взял мешок сухарей, ружье и кисет намытого золота. Очень жалко было бросать шурф. Так и думал, что вот отсюда начнет прирезку. Скоро снимет торф и уж исподволь, не торопясь, будет в лотке промывать драгоценные пески. А гляди, куда повернулось!

Был человек, можно сказать, накануне славы. Весь бы прииск заговорил. Верняком бы премию дали...

— Дали бы за Громотуху, — вслух утверждает Северин, ударяя в песок тяжелым кулаком.

— А теперь — и убийца-то он, и грабитель, и, что уж действительно верно, — беглый арестант!

Отощал. Мочит в ручье сухари и жует. Без аппетита. Просто знает, что надо есть.

Хорошо, что спички с собой — не замерзнет ночью. Морщит веки, опухшие от укусов мошки, смотрит на полдень. Где-то там, за хребтами, река Катунь.

— Выберусь на нее, — говорит он хрипло, — салик свяжу и — вниз... На людях затрусь, как иголка в сене.

Не хочется подниматься. Ноги гудят. Но надо. Может быть, гонятся по пятам. Слушает каждую минуту, тревожно вскидывая голову.

— Нет, не бросят они меня, — тоскливо мучается Северин. — Очень на золото разъярились!

Утром двигался осторожно. Сбивал и путал следы. Как тогда, перед арестом, часто бродил водою, чтобы не почуяла собака. Но, перелезая хребты, устал. До того, что впадал минутами в безразличие, Шел туда, где проход был легче, брел наугад, приблизительно, сохраняя нужное направление.

Сейчас предстояло взбираться на купол безлесной горы, кудрявой от кустов малины.

«Пора бы и жару спадать», — думал Северин, поглядывая на краснеющий солнечный шар, окутанный золотой пылью.

Но вверху, на открытом месте, без тени, без движения воздуха было особенно душно.

Сладким и терпким ладаном пахла гора. По коленям шуршал багульник, малинные цепкие заросли хватали рубашку. Одурманенная голова начинала болеть и кружилась. Запинались ноги о невидимые колоды, истлевающие в траве.

Освежали ягоды. Рдели осыпью. От малины хотелось пить, а смородина каждой стеклянно-прозрачной пурпурной гроздью давала глоток пронзительно-кислого напитка.

В безветрии поднималась мошка — как огнем палила лицо, разъедала руки. Пришлось накрыться сеткой. Стало еще душнее и жарче.

Опять спускается Северин к какому-то новому и неведомому ручью. Пить, пить! Выжгло всю грудь!

Бегом бежит под черные многоярусные ели. Припадает к воде, глотает студеную влагу. Поднимает голову и цепенеет, упираясь ладонями в гальку...

Шагах в двадцати, за ручьем, внимательно наблюдает за ним медвежья морда. Видны темные, словно пуговицы, глаза и кожано-черный нос, раздувающий норки.

Спрятался зверь за кустарником, только выставил бурый шар головы.

Северин вскочил, сдергивая с плеча ружье. Над кустами всплыл и медведь всей огромной своей шерстистой тушей. Уронил на весу широченные загребистые лапы и остолбенел...

— Ах, лешак, и ты на меня! — вдруг завопил Северин и, оттягивая ружейный курок, кинулся прямо в ручей, к медведю.

Зверь мгновенно осел, фыркнул и, переметнувшись косматым колесом, ударился наутек, ломая сучья. Мелькал коричневой шкурой.

Ярость Северина сразу прошла. Уж очень легко досталась победа, уж очень спешно убегал перед ним толстозадый медведь. Невольно рот растянулся улыбкой, открывая белые, неиспорченные зубы. Но, присмотревшись к кустам, Северин вздрогнул.

Качая ветки, пробирался второй медведь. Тяжелой трусцой поспевал за первым.

Крупный, как бык, и чернее. Этот не был испуган. В сторону Северина не смотрел и, похоже, был раздосадован бегством товарища.

— Язви тебя! — ужаснулся Северин. — Двое за раз!

Была середина июля, в здешних местах самое время медвежьих свадеб. В памяти встали рассказы охотников про лесные процессии, когда впереди, могучая властью пола, шествовала медведица, а за ней, в отдалении, один за одним брели слепые от страсти грузные и свирепые самцы. До пяти зверей видывали промышленники в таких свадьбах сразу! И куда бросалась медведица — туда сворачивали и спутники ее...

— Вот стрелял бы я, — опасливо улыбается Северин. Ружье у него одноствольное и в стволе сидит единственная пуля.

Опасность взбодрила, вернула веру в удачу, в фарт, до сих пор выручавший его. О медведях, правда, Северин особенно и не думал. Мало ли он их встречал! Шел, в десятый раз перебирая подробности вчерашних событий.

Вспоминал свой шурф на ключе Громотухе, белоногого и рыжего коня, оставшегося от смотрителя, и корыстного деда Онуфрия, искушавшего его в бане.

Но будоражащего впечатления от встречи с зверями хватило ненадолго. Оно ослабело, начали гаснуть мысли, и опять едва волочились ноги.

Тогда, сознавая опасность, Северин напряженным усилием пытался вернуть себе бодрость.

— Шагай, шагай, — сердито командовал он, обращаясь словно к кому-то другому. — Если и сдохнешь здесь, так на воле!