И все по деревне ахают, смеются:
— Она от его убежит! Она с їм жить не станет! Городской дурак деревеньску боhату дуру берет!
И пошли…
Боле всего девки, да жонки.
А он к товаришшу и к сестры двоюродной:
— Ты, Петька, дружком будешь!
— Ты, Маша, свахой.
Это двоюродной сестры. Те радехоньки поез собирать.
И он стал сродников всех собирать, а за день до венца отправился в город на базар и купил трех коней по три рубля. Привел домой этих коней: эдва переступают, эдва дышут.
Мать увидела, заплакала:
— Да ты одичял? Эдаких коней купил?
— Не велики деньги: три трешницы. Съедят не столь много, а два дня протянут. Столько мне и нать.
А тут Петька бежит:
— Все ле закуплено? у меня все готово, самолучши кони стоят… А это ты куда эких животин купил?
— После узнашь, а завтра поедем по невесту, приготовляйси. На утро поезд собрал, вся деревня здрит, отличной поезд, только под жонихом тройка страшна, кони страшны.
— Ну, уж до черквы не доедут…
Приехали в невестин дом, после того невеста села с дружком и со свахой на жониховых кляч, а жоних по отдельности. Ну о полдороги Ваня остановился, велел дружку и свахи уйти, а сам с невестой сел. Она гомулькой покрыта и не сметила, как пересаживались. Только глаза росширила: ни дружка, ни свахи, они с жонихом в поле стоят. Одна пристяжна из сил вышла, дале уж не можот итти, а жоних кричит, страшно ругаетси. Та стоїт. Он крикнул:
— Смотри, третьего накона не дожидайси, прирежу!
Та стоїт. Он взял, коня прирезал. Едут дале, втора пристяжна пала. Жоних страшно ругается, кричит, — конь лежит, он опеть:
— Ставай! Третьего разу не дожидайси! Прирежу!
Конь лежит, не ставает. Иванко слез, сругалси, коня прирезал, также и коренника, а сбрую от кажного в санки побросал, а потом к невесты:
— Катя, говорит, ставай!
Она сидит, молчит. Он сгремел:
— Вылазь! Третьего разу не дожидайся! А то как коня прирежу!
Она вылезла из санок. Опеть к ей:
— Вези санки!
Она было смолчала, он как крикнет:
— Вези!
Она и повезла санки со всей кладью.
— Сыми гомульку!
Она уж сразу снела. Потом видит, она пошла.
— Сымай шубу!
Она уж снела, да сама уж в санки ложит.
Ишла с полверсты и пристала.
— Я, говорит, Ваня, оцень пристала, больша не могу.
— Одежь шубу! Пойдем пешком.
Идут, он говорит:
— Смотри, свешшенник спросит, своей-ле волей идешь, отвечай, што своей, а не то, как коня прирежу!
Пришли в черкву, там все готово. Свешшенник начал править свое дело, обрашшает к ей вопрос: своей-ле волей идешь, она отвечает, што своей (сама тресется); к ему — разумеется, своей. И так до трех раз. Ну и все готово. Петька уж брошены санки привез, запрежены хорошима коньми (у его дома были жа хороши). Ну дома гостьба, народу много и все удивляются на молоду: тиха да смирна. Она была уж рада, коhда с ей по хорошему говорят, не грозят, не ругают.
Дале окажись Катерина послухмяна да и роботать горазда.
Дошел слух до ейных родителей. Мать здумала проведать свою дочь: како житье. Иван ей в окошко приметил и говорит жоны:
— Катя, к тебе мать идет. Грей самовар, угошшай, а мне недосуг, итти нать.
Ну, мать приходит, здороватся.
— Как, Катя поживашь?
— Очень хорошо, Ваня меня любит, жалеет, свекровка — тоже, заместо тебя, все закрашиват.
А мать свое:
— А я слыхала, што ты извелась на работы, вишь как похудела, да побледнела. Ты їх не слушай. Иван твой мельница пустопорожня, езык невесть цего навернет, свекровки все лихо, ницë не робит, а все ты. Ты не роботай, а как бить станет, ты к нам бежи.
В это время заходит Иван.
— Катя, неси уздечку!
Катя подала.
— Цего с ей делать?
— Обратывай матери.
Катя стала говорить, што с ей хорошо обрашшаются.
— Катя! Веди ее во двор, запрегай в соху, да привежи, штоб не ушла, будем картошку на ей пахать, как попьем чайку.
Ну почайпили, Иван и говорит:
— Ну добежи, погледи, не убежала-ле мать.
Та посмотрела: мать развезалась и убежала. Она приходит и печалуется:
— Вот Ваня, дьявол-то; развезалась, убежала и все побросала.
— А церт с ей! Убежала дак убежала!
Опеть живут хорошо, советно.
А старуха та прибежала домой растрепана, на голос воет, што дочь загубили, выдали за лешего. И все воркует, и все неладно…
Ну, старик делать нецего, сам поехал смотрять затево житье, как дочи: позорится-ле за роботой.
Иван сметил, што тесть идет, опеть к жоны:
— Этта, ты угошшай отца, а я пойду, мне как недосуг, нать сходить…
А сам на пятра слушать, што тесть будет говорить.
Тот, как поздоровались, сразу спрашиват:
— Ну, как, доцка, живешь с мужом, со свекровкой? Не много-ле заставляют роботать?
— Да очень хорошо, Муж меня жалет, к делу приучат, свекровка замест матери, все показыват, да так ле ладно живем.
— Я и то вижу, што Иван парень разумной, ты его поцитай, слушайсе. Свекровка тоже женшина поштенна, поболе твоего смекат, ты ей завсегда уважь, ты ей покоіть должна. Такжа мужу никовды на поперек.
Ну, Иван видит, што тесть на его сторону протегат, заходит в избу, здороватся с тестем, стали чай пить, да потом:
— Катя, возьми-ка клюци да слазь в подполье, hде этта у нас боченок со стоялом вином. Ташши татиньки своему.
Ну, как стали угошшаться, дак тольки… С неделю старик про свой дом-от не поминал. Наконец того стал домой срежаться. Ему с собой вина. Ну он этта путем-дорогой сильно захмелел, в дом идё-шатается, а старуха увидала, на крыльцо кинулась да вопит:
— Запахали, запахали божоного!
А старик языка повернуть не можот.
Да, вот кака переделка! И кажну жонку нать так оброботать! А то они хитры, я бы рассказал, про їх штуки, да наш завженотдел не велит, просили штоб сегодни только про їх крепку любов сказывать… Ну, до завтра доживем! Завтра уж разрешоно!
Было от чего смутиться Московке. Три раза сегодня задели: и «бабка», и «командир», и «завженотдел»… В самые тайники попал… Пересиливая себя, она спросила:
— А как звать-величать вас?
— Поп кстил, їмё позабыл…
— По имени по отечесву?
— Мать сколотила, їмё мила позабыла!
«Решительно отвращается», — подумалось Московке. И сейчас же утешилась: «Стерпится, слюбится!»
Пожелав всем приятного сна, они обе с Махонькой стали готовиться к ночлегу.
День второй. Сказки о любовных изменах и утехах
Солнце встало безоблачным. День предвиделся ясный и жаркий. Река еще больше обмелела; мокрый край берега высунулся из воды вершка на два, появились новые отмели. Это вызывало горькие сетования и сомнения: придет-ли вообще пароход.
— Коhда-ле придет.
— До дожжа будем жить.
— Сидит где-ле. Омелился!
— Поживем ишшо денек, а так кому уж крайне нать, дак в лодоцьки по воды попловет.
— В сутки до Пинега, а как Московки нать в Архангельско, дак с Пинега на лошади…
— Ну, уж и дорого станет!
Нашелся охотник сбегать за четыре версты на телеграф узнать, что с пароходом.
— Как до Карповой дойдет, дак там клади четыре часа на разгрузку, а назать часа два ему ходу… Есть-ли в ночь пришел, ну штож… к обеду будет суда. По воды прибежит, как не омелится…
Опять вчерашнее рассуждение…
Так переходили от страха к надежде, от бодрой уверенности к отчаянию и попутно поглядывали на Московку: охота была узнать, что она делает в своей толстой тетради. Она тихонько переспрашивала сказочников, что-то поправляла в тетради, а, когда увлекшись, прочла Скомороху весь его рассказ, он даже вскочил от удовольствия.
— Все верно! Все слово в слово: как врал, так и есь!
А отбежав на другой край площадки, где уже чаевничали и радушно угощали его горяченьким (сахар, хлеб при себе), он положительно твердо заявил: