Внук волхва решил поделиться своим открытием с Инваром, но на половине пути ему на глаза попалась Войнега.
Покинув боевых товарищей, молодая поляница, опасливо озираясь, пробиралась вдоль стены детинца по одной из тропинок, ведущих к реке. Тойво знал, что с этой стороны град защищал обрыв и вместо валов там просто стоял частокол, к которому примыкали различные ключницы и прочие службы, где обычно хранили скоры и другие товары, полученные в качестве пошлины с проходивших по Оке купцов. Возле пологого спуска в частоколе имелась калитка, пребывавшая ныне наглухо закрытой. К этой-то калитке и стремилась Войнега.
Крамольница! Гадюка! Под носом у любимой подруги замыслила измену! Тойво хотел закричать, но, сообразив, что в этой ныне совершенно пустой части града за грохотом ледохода его никто не услышит, затаился возле стены одной из служб, соображая, что же делать. В какой-то момент у него мелькнула полубезумная мысль прыгнуть предательнице на спину и вонзить в основание ее черепа, как учил друг Неждан, верный нож. Жалко, конечно, дядьку Войнега, но Всеславу княжну-то жальче! Однако в этот момент щелкнул засов, скрипнули петли, и в узком проеме калитке показался Ратьша. Вслед за ним в крепость вошли около двух десятков человек.
Войнега, не стесняясь кромешников, повисла у княжича на шее, словно голодный в хлеб впившись в его губы.
— Истомилась вся! — томно проворковала она, с усилием отрываясь от него. — Почто так долго не приходил?
— Дела были! — снисходительно лаская ее, отозвался Мстиславич.
— А что не ночью, как собирался? Тогда бы не пришлось никакого шума поднимать. Я бы вам так же открыла, никто бы ничего и понять не успел!
— До ночи ждать нельзя, — глаза Дедославского княжича холодно сверкнули. — Пришли вести, что Хельги-воевода со своими людьми идет сюда, а с ним встречаться у меня пока нет никакой охоты. Я думал и днем этот сонный градец врасплох застать: Гостислав-тетеря дальше своей бани ничего не видит. Да Хельгисонова женка уж больно шустрой оказалась! Кстати, — он повернулся к одному из своих ближних, — не забудьте: новгородскую боярыню брать только живьем. У меня про нее отдельный покупатель имеется!
Чувствуя, как у него внутри все холодеет, Тойво попытался, как нынче утром у реки, еще раз удрать. Но батюшка Велес на этот раз решил подвести. Кромешники заметили его. Несколько пар сильных рук сгребли его в охапку, чья-та грубая ладонь зажала рот.
— Ба, да у нас тут никак соглядатай! — азартно протянул Ратьша, с удовлетворением охотника разглядывая добычу. — И какой грозный! Родной внучок достопочтенного Арво! И что с ним прикажете делать?
— Род волхвов трогать нельзя! — убежденно проговорил один из ближних княжича, по виду славянин или мерянин. — Иначе удачи не будет.
— Сам знаю, — пробурчал в ответ Ратьша. — Только я его трогать не собираюсь! Пальцем не прикоснусь!
Он поднял с земли забытые кем-то двузубые вилы, а его люди поставили Тойво к бревенчатой стене одной из ключниц.
— А ну! — Мстиславич со вкусом замахнулся и вогнал вилы в стену так, что шея отрока оказалась зажата между двух зубьев и толстыми бревнами, словно на нее надели железный ошейник.
— Вот так! — удовлетворенно завершил он, ломая черенок.
Войнега наградила его за этот подвиг новым поцелуем.
Когда Ратьша скрылся из виду, шедший последним кромешник вернулся с горшком тлеющих угольев в руке.
— А это, чтобы ты, малой, не замерз! — и он, размахнувшись, бросил горшок на соломенную крышу.
Пламя над Тешиловым
— Княгинюшка, матушка! Водицы бы глоточек! Сил нет, внутри все печет!
Хотя скорняк Видогост годился Всеславе в отцы, если не в деды, обращался он к девушке, как привыкли поколения его предков, оказывая уважение главе рода или вождю. Княжна потянулась было за ковшом, но ее остановил спокойный, но властный голос Муравы:
— Скорняку воды не давать! Только хуже сделаешь. Живот, видишь, весь распорот! Ничего, дяденька Видогост, — наклонилась она к раненому. — Маленько потерпишь, а там, глядишь, и на поправку пойдешь!
Верила ли она сама своим словам?
Всеслава зачерпнула все же воду и понесла ее другим раненым. Их скопилось уже около двух десятков, и новые продолжали поступать. А ведь только нынешним утром она сидела наверху в своей горнице, читая подругину книгу, размышляла о Белом Боге, вспоминала о милом.
Сейчас по лестницам с узорчатыми перилами, по которым прежде неспешно и важно ступали обутые в сафьян стопы вятших мужей и легко сбегали маленькие ножки юной княжны, туда и обратно топотали тяжелые сапоги воинов. У окон расположились лучники, а воздух пронизывал запах железа, боли и крови. Тешиловский детинец, словно легендарный феникс, сбросив привычное и домашнее оперенье тепла и уюта, возрождался вновь, став тем, для чего его когда-то возводили, — укрепленной крепостью, последним оплотом горожан. Потому именно здесь, под защитой недосягаемых для стрел и топоров, неохотно сдающиеся огню, дубовых крепких стен спрятали немощных стариков и детей, сюда сносили раненых, здесь почти неотлучно находилась с подругами сама княжна.
— Согрейте еще воды! — не отрываясь от работы, распоряжалась новгородская боярышня. — Побольше ветоши — промокать кровь. Когда скажу, держите его крепче. Ничего не поделаешь, кость раздроблена, ногу придется отнять… Да затяните вы там жгут потуже!!! Как я показывала. Он же сейчас кровью изойдет!!! Куда Тойво запропастился? Увидите, скажите, что он нужен здесь!
Как она может так спокойно и бестрепетно, почти не повышая голоса, везде успевать? Не меняться в лице при виде зияющих ран, не отворачиваться от развороченных смердящих внутренностей бедняги скорняка? Не думать о брате, который остался на стылой кровавой постели слушать смертную колыбельную весеннего ручья, неодолимого, как сама Туони? Вот кому бы сидеть за великокняжеским столом, свершая судьбы народов, как она нынче вершит судьбы людей.
— Всеславушка, поможешь? Здесь надо всего лишь ветошь подать, когда скажу.
Очередной несчастный, один из руссов (кажется, его звали то ли Гуннар, то ли Гудред), бледный, как некрашеное полотно, лежал, привязанный крепкими ремнями к столу, за которым прежде обедал светлейший князь, когда наезжал в Тешилов. Два старика покрепче держали его туловище и ногу. Затуманенные отваром мака или еще каким-то снадобьем глаза смотрели, тем не менее, с ужасом, словно помимо боли, которая и так пронизывала все его существо, воин ощущал уже и будущую боль.
Всеслава сделала шаг, другой и вдруг поняла, что колени у нее подгибаются, а стены начинают куда-то валиться, расплываясь перед глазами. Нет, в отличие от своего белоручки брата, она отнюдь не чуралась боли, крови, грязи, неизменных спутников беды и болезни: прилежно обрабатывала и перевязывала раны, помогала