Читать интересную книгу Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов

Смеясь, она берет обычный граненый стакан, становясь похожей на большую шалунью счастливую.

А еще тетя Гера любит с Валериком подурачиться. Неожиданно резко пригнувшись и руки расставив, как ловят обычно кур, тетя Гера идет на Валерика, чтобы сцапать:

— Семенцов! Ты, игрушка моя распрекрасная! Иди, я на ручках тебя потетехаю!

И смеется раскатисто-громко, а Валерик смущается, вылетая из комнаты пулей. И «потетехаю» стало противным ему, «насмехательским» словом!

Потом они с мамой, обнявшись, партизанские песни поют. И всегда в начале «Шумел сурово брянский лес!» Содержание этой песни диктовало исполнителям петь ее с бодрым подъемом, тишины не стесняясь, но подруги поют негромко и очень душевно. Особенно красиво получается песня о партизане, где были такие слова: «На опушке леса старый дуб стоит, а под тем под дубом партизан лежит. Он лежит — не дышит и как будто спит. Золотые кудри ветер шевелит. А над ним старушка мать его сидит, наклоняясь к сыну, тихо говорит: «Ты когда родился, батька немцев бил, где-то под Одессой голову сложил. Я ж одна осталась, пятеро детей. Ты был самый младший, милый мой Андрей…»

Дальше были «Грустные ивы», «На позицию девушка…», «Землянка».

Потом они шепчутся тихо и плачут, вспоминая погибших. Не зажигая света, шепчутся до темноты.

Валерик знал, что мамка его не была в партизанах, она только в городской Управе немецкой работала, и что с тетей Герой она встречались в Троицкой церкви и какие-то ей документы отдавала…

А когда город освободили от немцев, мамку и тетю Геру на допросы стали вызывать и даже хотели обеих отправить в лагерь, но заступился командир партизанского отряда Музыченко. Он письмо написал аж самому Ворошилову, и тогда мамку и тетю Геру перестали «таскать» на допросы и на работу разрешили устроиться.

Прощаясь, мамка и тетя Гера крепко обнимаются, словно на дело опасное порознь уходят и могут не встретиться больше.

Добрая тетя Гера Валерику нравится очень. Наверно, потому, что с ее появлением в комнате к мамке праздник является: она радостно смеется, как девчоночка, а тетя Гера становится еще красивее! А когда, распрощавшись с мамкой, она уходит домой, на столе остаются конфеты и колбаса, потому что тетя Гера любит только коньяк и селедку.

Соседи по бараку и заводской гудок

С того самого дня, когда мама пошла хлопотать за Уварова и домой не вернулась, — соседи Валерика сразу заметили, будто настал у него продолжительный праздник. День рождения будто бы, нескончаемый.

Кто блином угостит, а кто яблоком; кто янтарной, как стружка сосновая, полоской таранки очищенной; а кто на обед позовет, пока бабушка Настя в базарной отлучке находится.

Угощали Валерика будто бы невзначай, мимоходом. Вот как Сережкин отец, дядя Ваня-корявочник:

— На-ка вот, — пробегавшему мимо Валерику протянул карамельку в зеленой обертке. — «Дюшес» называется. Это гостинец от зайца.

— От какого?

— Да пробегал там… В поле, когда я Монголку стреноживал на ночь.

— А… Спасибо, — кивает Валерик, не зная, как ему быть с карамелькой: сразу в рот положить или спрятать в карман на минутку?

— А ты разверни карамельку — и в рот, пока сорванцы не отняли, — дядя Ваня советует. Валерик совет выполняет.

— Теперь порядок, — говорит дядя Ваня и лезет в карман за кисетом. — Теперь иди, сынок… Добегивай.

Валерик так и делает. Бегает, где ему хочется, и никто его домой не загоняет. Хоть целый день купайся в озере, хоть у Фрица на работе сколько хочешь будь. Бабушка Настя разрешает. Правда, он теперь чистит картошку, носит воду в бидончике от колонки, с утра стоит перед лавкой за хлебом, а перед сном в комнате протирает пол мокрой тряпкой и моет ноги холодной водой или купается в озере. И сколько хочешь бегать — уже не бегается.

— Молодчинушка, внучек ты мой, — не забывает похвалить его бабушка Настя. — Работящий такой да удалый. Видно, в папку пошел…

— И в мамку, — добавляет Валерик, потому что так хочется, чтобы мамка увидела, как он пол этот моет.

А бабушка хвалит Валерика, хвалит!.. И чтобы она не заметила, что у него от похвал все ликует внутри и смеется, под кровать забирается с тряпкой и себе самому улыбается, и пол вытирает с особым старанием.

— Вот мамка вернется домой и сыночка «свого» не узнает. И спросит: «Чей же это парнишка, работящий такой да удалый? Дак ти ни Валерик мой?»

— А вернется когда, бабуля?

— Я так думаю, что уже скоро…

— «Скоро» бывает долго…

— Долго для тех, кто без дела живет, внучек ты мой. А мы с тобой с делом всегда. Не сидим, сложа руки, слава Те, Господи, — крестится бабушка и молитовку шепчет короткую.

Уходя на базар, она оставляет Валерику супчик «картошешный» или картошку в «мундире», да горстку тюлек с «цибулей» и на травках настоянный, с патокой чай.

— А к обеду, Бог даст, сама буду.

Валерику с бабушкой жить хорошо. Одно только плохо, что одиноко без мамки и в комнате нечего есть. А у бабушки все по часам.

Правда, соседи барачные хоть и не часто, но замечают, когда в животе у него с невероятною силой собирается голод…

— Бабка Настя базарить ушла? — не отрываясь от доски стиральной, пытает его тетя Маня, развернув постирушку на скамейках курилки.

— Ушла, — кивает головой Валерик, наблюдая за полетом шмеля над цветочными клумбами и частными грядками.

— Побегай-ка в трусах пока, а мне штаны давай, — приказывает тетя Маня. — Постираю, и к обеду высохнут.

Валерик тут же подчиняется.

Полногрудая тетя Маня за постирушками да готовкой свой отпуск проводит. Рыпит доской стиральной и сквозь распахнутые окна с соседками перекликается, да песню строевую напевает, песню юности своей военной: «Дальневосточная, опора прочная, союз растет, растет непобедим…» Надюша! — обращается она к жене дяди Вани-корявочника. — Ты белье кипятишь когда, клей добавляешь конторский?

— А как же! — вытягивается из окна худощавая тетя Надя. — Всегда! Как закон! Иначе спецовку не отстирать! Да и так добавляю обычно…

— «…и все, что было нами завоевано, — продолжает свое тетя Маня, — мы никогда врагу не отдадим…» А что тебе бабка на обед оставила, а, Валерик?..

— Суп, — говорит он и замечает шмеля еще большего. Шмель сходу влетает в тыквенный цветок и стремительно ползет в глубину его оранжевую. — Ну, если ужалит!..

— «…стоим на страже всегда-всегда, а если скажет страна труда,

прицелом точным…» А суп какой? «…врага в упор! Дальневосточная! Даешь отпор! Краснознаменная! Смелее в бой! Смелее в бой!..»

— Суп? — переспрашивает Валерик, внимание которого поглощено ловкими проделками шмеля внутри звезды цветочной. Вот выползает из ворсистого недра с пыльцой на лапках и, гулом охваченный, тяжело отрывается и улетает. — Во дает!.. Бомбовоз настоящий!..

И только сейчас замечает, что тетя Маня доской не рыпит и даже песню свою не мурлычет, а наблюдает за ним с добродушной ухмылкой.

— А, суп! — вспохватывается Валерик и, подражая бабушке Насте, говорит: — «Картошешный».

— «Картошешный», — вздыхает тетя Маня. — Приходи-ка сегодня к нам. Как завод прогудит на обед, и приходи. Пообедаешь с моими чем Бог послал.

Валерик с благодарной готовностью кивает головой. Ему приятно обедать в семье тети Мани и дяди Вовы. В молчании сосредоточенном сидеть среди двоих парней широкоплечих, рослых братьев самой тети Мани, известных на заводе слесарей-монтажников. Сидеть и едой насыщаться, черпая борщ или суп из отдельной глиняной миски аккуратной ложкой алюминиевой.

Ложки эти алюминиевые, в заводской литейке, сформовала и отлила сама тетя Маня — для себя и всего барака.

Подпирая под локоть руку с ложкой, будто бы смотрит тетя Маня в окно увлеченно, ничего вокруг не замечая, но только мужчины заканчивают с первым, тут же картошку ставит на стол. Молодую картошку с укропом! И помидоры с огурцами и свежей капустой, помятой слегка, и вся эта вкусность живая сдобрена сметаной домашней.

— Ох, матушка моя! Вот объедение! — не скрывает восторга сам хозяин дома, худощавый и верткий, небольшой мужичок, удивлявший Валерика: «Тетя Маня такая большая… и братья. А муж ее, дядя Володя, будто не муж, а ребенок с цигаркой во рту…»

Дядя Володя рассказывал как-то в курилке: «Она ж меня выкрала у японцев. Я не чаял дожить до утра, а она: «Цить, сынок, не стогни. Спасемся, если потерпишь!» А я знай себе плачу: «Кинь меня, милая! Кинь! Сестренка, спасайся сама. Все равно я помру!..» А она так уверенно: «Я тебе вот помру! Только вздумай! И цить! На свадьбе моей плясать еще будешь!..» И как в воду глядела!.. Нам помогло, что бой рядом начался. Всю ноченьку бой тот гремел!.. И ракеты, и фонари на парашютах! И япошек погнали!..

— Ну, и плясал? — пытали мужики.

— О, брат, да еще как плясал! И пляшу до сих пор! И плясать, видно, мне до последних деньков! Да… Вот этаким, значит, макаром Маша моя возвратилась домой и с Победой, и с мужем Володькой, то есть со мной.