Рабочие петицию принимают «на ура». Она зачитывается по отделам «Собрания» — там царит атмосфера экстаза, как на рок- концертах. Вряд ли многие поняли, о чем вообще речь. По разным оценкам, под петицией было собрано от 40 до 100 тысяч подписей.
Понимал ли Гапон, какую кашу он заварил? Ведь до этого в требованиях рабочих «политика» была исключительно редкой экзотикой. Судя по всему — не очень понимал.
Не понимали этого и рабочие. Они совершенно искренне полагали, что никакой политикой не занимаются. Политика — это мало понятная возня интеллигентов с разными там «измами». А они‑то говорят о своих насущных нуждах! И ничего такого плохого не хотят — только жить получше.
Тяжкие последствия паники.
А что же власти? Которых в Петербурге было полным — полно? Они находились в состоянии, близком к панике. Особенно когда стал известен текст петиции.
Ведь что выходило, с их точки зрения? Гапон оказался совсем не тем, кем он представлялся.
Но градоначальник Фуллон чуть ли не целый год регулярно докладывал, что всё идет хорошо. А охранка куда глядела, проморгав у себя под носом создание мощной «крамольной» организации, по сравнению с которой социал — демократы — кучка тусовщиков?
В такой ситуации должностные лица всегда начинают выкручиваться. А как можно выкрутиться? Например, представить лидера «Собрания» эдаким гением коварства. Во властных кругах начинает употребляться термин «социалист Гапон». Звучит‑то как! Ведь социалистами называли себя и террористы — эсеры. К тому же, напомню, большинство высших должностных лиц упорно цеплялись за мысль, что рабочее движение — всего лишь результат агитации революционеров.
И, казалось бы, это подтверждается. 6 и 7 января, как доносят агенты охранки, Гапон встречается с представителями революционных организаций. Хотя на самом‑то деле он это делает исключительно затем, чтобы отговорить их от каких‑либо антиправительственных выходок во время манифестации — и те соглашаются. Хотя в донесениях агентов присутствуют сообщения, что кое‑кто из большевиков хотел спрятать под одеждой красные флаги — так, на всякий случай. Но ни одного красного флага 9 января замечено не было.
Но ведь Гапон встречался! Уже подозрительно. Именно на одной из таких встреч с ним и познакомился эсер Рутенберг, который находился рядом со священником 9 января. Но что тут удивительного? Революционеру хотелось понять тайну влияния Гапона на народные массы. Впоследствии и Ленин будет очень хотеть того же самого.
Надо сказать, власти изрядно преувеличивали силу революционеров, к чему приложил руку и Азеф. Дело вот в чем. В сентябре 1904 года в Париже состоялась так называемая Конференция представителей оппозиционных и революционных организаций Российского государства. Там присутствовали либералы Милюков и Струве, два эсеровских лидера — Чернов и Азеф, и кое‑кто еще. Вообще‑то это были очередные эмигрантские посиделки — тем более, что представители РСДРП в конференции участия не принимали. Но Азеф сообщил охранке о возникновении Комитета революционных организаций, которые договорились общими усилиями в начале 1905 года начать дестабилизировать обстановку. У него были свои резоны сгущать краски.
Можно вспомнить, что даже абсолютно верноподданническое шествие зубатовских рабочих в 1902 году вызывало у властей дикий страх. А что уж говорить о Гапоне, который оказался «фигурой икс»?
Ко всему этому подверсталось и загадочное происшествие.5 января на льду Невы происходила церемония водосвятия, на которой присутствовал Николай II. Одна из пушек, салютующих от Петропавловской крепости, выстрелила картечью в сторону дворца. Никто не пострадал. Причины этого события так и остались неизвестными. Вряд ли к нему были причастны революционеры — никаких следов деятельности каких‑либо экстремистских организаций не найдено. Если б они были замешаны в этом деле, то по — любому в 1917 году об этом бы рассказали — тогда о своей борьбе с «проклятым царизмом» кричали все, перебивая друг друга. Возможно, к этому причастны правые, которые тоже не шибко любили Николая И, — но фактов, опять же, нет. Так что, скорее всего, это было доведенное до крайности разгильдяйство. Но выстрел добавил свою лепту в панические настроения властей, и те начинают метаться.
6 января в Петербурге вводят военное положение. 7–го отменяют, но как‑то не до конца, поскольку войска продолжают стягиваться в город. Возникает совершенно логичная мысль — арестовать Гапона. Но не решаются! Как бы хуже не было.
В городе знали о введенных войсках. Гапон метался, ломился в высокие кабинеты, пытаясь объяснить, что все пройдет мирно. Но ему уже никто не верил.
До сих пор неизвестно, отдавал ли Николай II, сидевший в Царском Селе, приказ о конкретных действиях. Я вот лично думаю, что нет. Была у Николая Александровича такая милая особенность — он очень не любил принимать серьезные решения, предпочитая спихивать их на подчиненных. А у тех был полный паралич мозгов. И начальники, по большому счету, свалили проблему на армейских командиров. Потому что никаких четких приказов им не было отдано. «Не пущать!» — и всё тут.
Для сравнения можно вспомнить поведение другого полковника Романова — Николая I. 22 июня 1831 года на Сенной площади в Петербурге вспыхнул так называемый «холерный бунт». В городе свирепствовала эпидемия холеры, и в народе пошел слух, что «доктора специально народ морят». Людей можно понять — при первом подозрении на холеру их в принудительном порядке отправляли в «холерные бараки», где и здоровому человеку заразиться было недолго.
Итак, на Сенной начался бунт. Данная площадь всегда была тем ещё местом. В этот день там собралась толпа, разнесла винные лавки и вознамерилась разгромить расположенную неподалеку больницу. Император в одиночку, без всякой охраны подъехал на пролетке и своей речью успокоил людей. Тот, кто видел, что такое озверевшая пьяная толпа, оценит его силу духа. Хотя площадь была окружена войсками, которые вполне бы могли подавить мятеж, но Николай I предпочел поговорить с людьми, чтобы не допускать лишних жертв. А вот последний император повел себя, как трус. Два Николая — два характера.
Кстати, 9 января городская полиция вообще ничего не знала о том, что намерено делать начальство. К примеру, во главе одной из колонн шел пристав Нарвской части (нечто вроде нынешнего 225 начальника отдела полиции) Жолткович, как бы легализуя своим присутствием шествие. Он был убит первым залпом.
«Градоначальник Фуллон доказывал невозможность допустить рабочих до Зимнего дворца, причем напомнил ходынскую катастрофу Товарищ министра Дурново поднял было вопрос о том, известно ли властям, что рабочие вооружены, но этот весьма важный по существу вопрос, даже самый кардинальный вопрос, лишь скользнул по собранию и как‑то затушевался. Растерявшийся градоначальник ничего толком не знал и ничего разъяснить не мог».
(А. Спиридович)
О «кровавом воскресенье» написано множество книг, где подробно изложен ход событий. Тем не менее, большинство людей представляют их неверно. Дескать, пришли рабочие на Дворцовую площадь — а их встретили огнем.
На самом‑то деле, рабочие двигались с восьми сторон! И армейские заслоны встречали их на границах рабочих районов в разных концах города. Рабочие шли исключительно мирно, с портретами царя, иконами и хоругвями. Кое — где и имелось и нечто вроде плакатов с надписью: «Солдаты, не стреляйте!» Вместе с рабочими шли женщины и дети.
Почти всюду солдаты сразу открывали огонь на поражение — без приказов разойтись и выстрелов в воздух. За одним исключением.
«Командующий отрядом у Шлиссельбургской заставы[56] приказал стрелять по демонстрантам холостыми и, объявив, что выполнит приказ не пропустить их на мост, он в то же время дал понять, что если демонстранты пойдут другим путем, то его это не касается. Они так и сделали, пройдя по Неве».
(А. Авенар, очевидец)
Как это понимать? Офицер оказался таким гуманистом, что нарушил приказ? Или приказ был столь неопределенный, что его можно было трактовать и таким образом?
Однако большинство выполнило его по — военному. Это ведь был не современный ОМОН, бойцов которого учат именно разгонять толпу. Армейские офицеры мыслили в категориях: «уничтожить противника».
И ведь они не только стреляли, но они еще и в контратаку перешли! Разбегающиеся люди пытались скрыться в подворотнях, так стреляли в арки. На одном из трупов обнаружено одиннадцать штыковых ран!
Самое внятное объяснение таким действиям — страх. Слухи с «верхов» имеют тенденцию расползаться, причем весьма трансформируясь. Можно представить, что говорили в офицерской среде о грядущей демонстрации. А уж хорошенько настропалить солдат.