нос.
– Ты хранишь ленту в фургоне?
– Я много чего там храню.
Он уходит, я пробираюсь к боковой двери. Мне кажется, войти через нее мне будет легче, чем в переднюю дверь. Так я окажусь слишком близко к гостиной, а я к этому не готова.
Тайер возвращается и видит, что я беспомощно вожусь с ключами. Он выхватывает их у меня, жонглируя тремя разными рулонами ленты: желтого, синего и зеленого цветов.
– Какой ключ?
– Вот этот.
Он легко вставляет ключ в замок и поворачивает. Дверь громко скрипит, петли отчаянно нуждаются в смазке: еще один пункт, который нужно добавить в список дел.
– Идешь? – спрашивает он и первым переступает порог. Он не уверен, что я готова приступить к уборке дома, но если я не начну это сегодня, то не начну никогда.
Я заставляю себя сделать шаг и продолжаю идти, пока не оказываюсь на кухне. Я щелкаю выключателем, и потолочный светильник заливает комнату желтым светом.
Тайер, видимо, хочет не дать мне затеряться в своих мыслях и начинает сыпать вопросами:
– Что насчет стола? Оставишь его себе? Отдашь или выбросишь? Он в довольно скверном состоянии, но его можно отшлифовать и покрасить, так что я предлагаю его отдать. И какой цвет ленты ты выбираешь для каждой категории?
Я улыбаюсь, глядя на его энтузиазм.
– Желтая – отдать, зеленая – оставить себе, а синяя – выбросить.
– Хорошо, понял. Запомню.
– Стол мы отдадим.
Он отрывает кусок желтой ленты и наклеивает ее на стол.
– Стулья?
– Тоже отдадим.
Он обклеивает лентой каждый стул.
– Просто говори мне, что собираешься сделать с каждой вещью.
– Хорошо, – вздыхаю я и окидываю взглядом пространство.
– Выбросить. – Я указываю на картину в другом конце комнаты. Мама притащила ее с распродажи вскоре после того, как мой отец умер. Мне картина казалась уродливой – мутная акварель, напоминающая какие-то пошлые обои, – но маме она почему-то нравилась. А может, она любила ее за то, что это был первый предмет, который она приобрела самостоятельно на свои деньги. – То есть нет. Я ее оставлю.
Тайер даже не спрашивает, зачем мне уродливая картина, а просто меняет цвет ленты и идет дальше.
Несколько часов уходит на одну только кухню. Все принадлежности для выпечки я оставляю себе. Хотя я не пекла много лет, пока не вернулась сюда, я хочу их сохранить и даже хочу снова начать печь. Это пойдет мне на пользу и позволит почувствовать себя ближе к маме. Несколько предметов я откладываю для Джорджии по ее просьбе: например, банку под печенье в форме циркового шатра и набор тарелок.
– Ну, как ты? – спрашивает Тайер, собирая последние коробки с вещами, которые я решила отдать в благотворительность. Мы решили, что сначала соберем все мелкие предметы, а потом арендуем грузовик и упакуем более крупные вещи, от которых нужно избавиться.
– По-моему, мы значительно продвинулись, но я даже не представляю, сколько времени это займет. Мы потратили несколько часов на одну комнату!
– Я не об этом. – Он обводит взглядом комнату. – Я о тебе. Я знаю, это не легко.
Я выдвигаю кухонный стул и сажусь.
– Я измотана. И эмоционально, и физически. Но что странно… я счастлива. – Я качаю головой. – Звучит нелепо, но это правда. Многие из этих предметов хранят воспоминания, и я словно переживаю их снова. – Я беру деревянную ложку, которую оставляю себе. – Вот, смотри. – Слезы застилают глаза. – Для тебя это просто деревянная ложка с длинной ручкой, но я помню, как мы с мамой мешали тесто для кексов, когда я была маленькой, и я украдкой слизывала его, когда она отворачивалась. Думаю, она все равно знала. – Я кладу ложку обратно. – Приятно вспоминать то, что успела забыть.
Тайер ставит коробку на место и садится рядом со мной за стол.
– Нет в этом ничего странного. Я чувствовал то же самое, когда собирал вещи в комнате Форреста. Это было самое трудное решение, которое мне приходилось принимать, но я знал, что для моего психического здоровья мне нужно изменить это пространство. Я разбирал его одежду, игрушки и вспоминал так много чудесных моментов, о которых забыл, потому что тот один день омрачил все мои воспоминания. – Он тяжело вздыхает и продолжает хриплым голосом: – Потерять его… это был худший день в моей жизни. Но каждый день, когда он был жив, был лучшим днем в моей жизни, и тогда я понял, что позволил одному дню затмить все остальные. После этого воспоминания перестали казаться мне такими болезненными. – Он пожимает плечами. – Так что да, я понимаю.
– Горе – оно такое странное.
– Да, это так, – грустно смеется он.
– Ты когда-нибудь задумывался… – Я замолкаю и прикусываю губу, не зная, стоит ли об этом говорить, но все-таки решаюсь: – Ты когда-нибудь задумывался, как бы все было, если бы…
– Если бы Форрест не умер? Если бы мы рассказали о нас твоей маме?
– Да. – Я смотрю на стол, не желая встречаться с ним взглядом. – Я знаю, что глупо тратить время на размышления, когда уже ничего нельзя поделать, но…
– Раньше я так и делал, – мягко отвечает он. – Все время. Но я давным-давно перестал прокручивать в голове одни и те же мысли, потому что они сводили меня с ума. Мне хотелось бы думать, что твоя мама с пониманием отнеслась бы к нашей ситуации, но также она могла бы и разозлиться. Да, она догадывалась, но официальный шаг – совсем другое дело. – Он тревожно вздыхает. – Возможно, мы встречались бы еще несколько лет. И я бы преклонил перед тобой колено, сделал бы предложение, и мы бы поженились, и Форрест стал бы моим шафером. А возможно, из-за нашей молодости давление общества было бы слишком сильным. На наш теперешний возраст люди смотрят совсем по-другому. – Он щелкает пальцем. – Это могло бы разрушить наши отношения. Мы не знаем.
– Ты прав. – Я оглядываю кухню. Стены теперь голые, ящики пустые, шкафы и столешницы тщательно вытерты. – Я просто расчувствовалась.
Он протягивает руку через стол и сжимает мою ладонь.
– Пойдем. – Он встает и подтягивает меня к себе. – Пойдем, занесем это в мой фургон и перекусим. По-моему, мы это заслужили.
Мой желудок урчит в ответ.
– Хорошая идея.
Глава тридцать девятая
Салем
Мы стараемся как можно скорее освободить дом. Поскольку Тайер работает и не может помогать в будние дни, я разбираю вещи сама и делаю все, что не требует поднятия тяжестей. После того первого дня мне полегчало. Я перестала слишком много думать,