Собрав Яртагина, Нельма собралась и сама, решила посмотреть школу и чему в ней учат.
Когда приехали в школу, там шли занятия. Василий попросил учительницу допустить Нельму на урок, показать ей ученическое общежитие и ушел делать другие дела. Яртагина посадили к ребятам, Нельму — на заднюю пустующую парту.
Нельма весь день просидела в классе. Сама она была неграмотная и плохо понимала, хорошо ли учат, но все-таки решила, что хорошо, потому что ребята сидели тихо, учительница ходила по классу со строгим лицом.
После занятий учеников накормили обедом, потом городские ушли домой, а дальние — в интернат. Обед был вкусный и сытный, такой не часто приходилось есть Яртагину дома. В интернате тепло, чисто, просторно, по большой комнате на двух маленьких мальчиков. Постель была мягкая, с шерстяным одеялом и простыней.
Одно только не понравилось Нельме — не было порядка на переменах. Ребята прямо из классов, в одних рубашонках, выбегали во двор, на снег и начинали там возню. Время было октябрьское, холодное, земля на дворе школы, развороченная ногами и колесами, замерзла неровно, кочками, снег только чуть-чуть припорошил их. Ребята гоняли по этим кочкам большой мяч, спотыкались, падали, полным ртом хватали морозный воздух.
Начала замерзать река, путь из Старой Игарки в город закрылся. Нельма простилась с Яртагином на всю бездорожицу. Но не выдержала — сперва каждое утро выходила, пробовала ледок, а потом собралась тайком от Вакуйты и пошла в город.
Лед зыбился и потрескивал, посредине реки, на стрежи еще дымились широкие полыньи. А ребята в большую перемену опять схватили мячи давай гонять его по этому льду.
Нельма осталась ночевать в общежитии и вечером долго учила сына уму-разуму:
— Отец, Игарка, вот такой же беззаботный был, себя совсем не жалел, меня не слушался и сгиб раньше времени. Помни, у меня один ты, ты мне и за себя и за Игарку. Себя не жалеешь — меня пожалей. Беда случится — не приведи бог! — мне тоже в воду придется. Вакуйте-то какое будет горе.
Яртагин обещал все это запомнить, а вышел на улицу, встретил товарищей и позабыл: снова за мяч, на лед. Нельма, вместо того чтобы идти домой, пришла в школу, села на одну парту с Яртагином, попросила у учительницы перо и бумагу; она решила учиться, чтобы быть возле сына, оберегать его, наставлять и радоваться его успехам. Больше месяца училась с ребятами, пока не открыли для взрослых ликбез.
Лед укрепился, его запушило снежком. Яртагин решил обновить зимний путь и после выходного дня приехал в школу на собаках. У него были два больших, кривоногих, настоящих ездовых пса: серый лохматый передовик Турухан и пестрая, бело-черная Гагара.
Пока Яртагин был в школе, распряженные собаки терпеливо дожидались его около санок. Иногда они заводили свару с другими, бездельничающими псами, но быстро умолкали, точно спохватившись, что им, собакам серьезным, занятым делом, не к лицу связываться с бродягами и шатунами, которые ничего, кроме брехни, не знают.
Яртагин вышел, собаки встали, отряхнулись. Он накинул на них хомутики, шлейки, поманил в санки Наташу, крикнул:
— Хэсь, хэсь!
За санками столбом взвился снег. Ребята кинулись догонять. Где там, отстали больше чем наполовину.
— Ты меня в контору, к папе, — попросила Наташа.
У конторы Яртагин крикнул: «Тай!», собаки остановились. Наташа выпрыгнула из санок, загремела кулаками в раму, переполошила всю контору.
— Папа, погляди! Ну, Яртагин — хэсь!
Потом Яртагин начал катать своих приятелей, потом всех, кому была охота.
Дня через два после этого в городе не осталось ни одной праздношатающейся собаки, всех переловили ребятишки и поставили в постромки. Наташа тоже решила завести собак, но достать взрослых не успела и притащила хилого, полуслепого сосунка. Она отложила книги, забыла про уроки и занялась щенком, без конца повторяла: «Хэсь, хэсь!» Манила его хлебом, мясом, а щенок лежал в углу, тыкался мордой в стенку, искал мать и скулил. Наташа огорчилась до того, что расплакалась.
В середине зимы Василий снова приехал в Старую Игарку, собрал народ, спросил:
— Оленей-то думаете заводить?
— Как не думаем… И спим — все про оленей думаем. Только вот беда, не идут олени на нашу думу. Денег ждут, — сказал Вакуйта. — Ты подумай. Может, на твою думку прибегут.
Василий сказал, что он уже подумал. Городу заводить свое оленье стадо нужды нет. На тяжелую работу олени не годятся, а легкая гоньба предвидится небольшая: перевезти почту да кое-когда отправить человека в командировку. Если колхоз думает заводить оленей да возьмет у города легкую гоньбу, тогда город может заключить договор и дать колхозу денег.
— Ну, годится куда-нибудь моя думка? — спросил Василий.
— Нам годится.
— Тогда и мне годится.
Подписали договор. Большой Сень съездил в тундру к юракам-оленеводам, купил сорок оленей.
— Помнишь, друг, как жили: дунет ветер — падали, — говорил Василию Сень, вспоминая прежнюю пешеходную жизнь. — Жалко, волос поседел. Умирать скоро. Мамка с батькой рано родили. Приезжай, друг, в гости. Промышлять по Хантайке будем.
— Может, и приеду.
И в самую морозную пору, когда в городе работы сильно сократились, Василий приехал на Хантайку. С ним были Мариша и Вакуйта, домовничать с девчонкой оставили Нельму, которая на время ученья переехала жить в город. Приехали на двух нартах, привезли охотникам сухарей, чаю, сахару, табаку и еще один чум. На стоянке из охотников был один Сень, приводил в порядок шкурки.
— Это, однако, чум? — спросил Сень, увидев нагруженную нарту. — Зачем он?
— Городить будем, — сказал Василий.
— У нас есть свой.
— Наш теплей, наш с печкой.
— Какой ты холодный стал, — упрекнул Сень Василия. — В снегу спал, без чума… Теперь, как пристав, печку возишь.
— А ты погоди обижать меня, ты лучше помогай чум городить.
Но Сень сослался на неотложное дело и помогать отказался.
Раскинули чум, внесли железную печку, два стола, над входом в чум повесили красный флажок.
Мариша осталась устраивать чум внутри, Василий и Вакуйта ушли к охотникам, которые к тому времени уже вернулись с промысла. Охотники толпились в дыму около костра, снимали жесткую замерзшую одежду, обирали сосульки с бород, с ресниц, с бровей. Сень рассказывал, что приехал Василий с Вакуйтой в чуме с железной печкой, как пристав.
— Ты все ворчишь, — упрекнул Сеня Василий. — Сперва поглядел бы, узнал, какой чум привезли мы. Красный чум.
— Какой красный?
— Пойдем, довольно упрямиться.
— Некогда, охотников кормить, чаем поить надо. Говорить надо, — бурчал Сень.
— Пойдем. Там и еда и чай, все есть. И говорить теплей. Здесь ведь язык отморозишь.
Такого чума, какой раскинул Василий, Сень еще не видывал. Чум был закрыт не берестой, а оленьими шкурами, как у заправского оленевода, и на полу — шкуры, кроме того, еще отапливался железной печкой, труба выводила дым прямо на волю. Посреди чума — два стола: на одном газеты, книги, шашки, другой — свободный, обеденный. Над столами — лампа, на стенке чума — картины, прямо перед входом — портрет Ленина в венках из кедровой зелени.
— Вот это красный чум.
— Кому такой чум?
— Вам. Отдыхать и учиться. Кончишь работу, вечером иди сюда, садись, читай. Не умеешь читать — слушай, тебе читать будут. Заболеешь — вылечат. Понял?
— Как не понять. Спасибо, друг!
— Ему говори спасибо, — Василий показал на портрет Ленина. — А теперь давай, друг, будем учиться отдыхать.
Все сели к столу. Мариша накрыла стол скатертью, поставила блюдо поджаристых коричневых сушек, блюдо черных сухарей. Вакуйта принес из санок большую замороженную рыбу — чир, ободрал ее, подправил на ремне нож, поставил рыбу на голову и, крепко держа за хвост, начал строгать. Мариша подставляла тарелки. Скоро все они наполнились тонкими льдистыми ломтиками — «строганиной». Ломтики макали в соль и глотали, почти не жуя, без хлеба, чтобы не портить удовольствия. Еще нет такого хлеба, который бы равнялся по вкусу со строганиной.
Ели долго, много, от полупудовой рыбы остались только голова, хвост и позвоночник. После строганины было горячее — щи и мясо, и потом чай.
Поужинав, начали разговор. Вакуйта рассказал охотникам, как живут без них дома, охотники — о промысле, Василий — о новостях в городе Игарке, в Москве, в стране. Потом учились играть в шашки.
Через два дня Василий с Вакуйтой погрузили добытую пушнину и уехали обратно. Мариша на всю «ходьбу» осталась работать в красном чуме.
Вернулась она в конце марта бодрая, веселая, ярко нарумяненная морозом, с пополневшими горячими губами, вся сияющая искорками снега, запорошившего голубую беличью шубку, ресницы, брови.